Буря
Шрифт:
— Ой, татары! — пришла наконец в себя и заметалась Елена.
— Не татары, клянусь! — лукаво улыбалась Зося, стараясь увлечь панну поскорее в покои, потому что со стороны сада неслись грозные клики.
— Ай, это смерть! — в ужасе рванулась Елена.
— На бога, панно! Поспешим в горенку, нам не угрожает опасность. На бога, скорее, — здесь будет драка! — и она таки потянула ошеломленную ужасом панну наверх.
Когда они проходили через сквозные сени, то заметили там целую толпу сбежавшихся женщин; они молча ломали руки и с расширенными безумно глазами прислушивались к возрастающему гвалту. Оксана запирала
— Так, так и при Наливайке, и при Трясиле было… Стук; свист, огонь и дым. Везде липкие, красные лужи. Кругом стоны; Так, так! Замыкались, прятались… Храни нас, божья матерь!
XII
На дворище стояло страшное смятение. Немногие из дворовой челяди — два конюха, чабан, бондарь, воротарь да коваль Макуха — скучились среди двора, не зная, что делать, растерянно смотря друг на друга; парубки выскакивали из кошар; молодицы выбегали из пекарень и хат на дворище, хотя бледные, с искаженными лицами, но с мрачным огнем в глазах и сжатыми гневно бровями; дети бросались с плачем на ток и зарывались в скирды; подростки прятались под коморой и высматривали оттуда волчонками… Топот, крик и дикие взвизги приближались каким–то бешеным ураганом… Собаки с завывающим лаем рвались за браму.
Выскочил из погреба Андрийко; вслед за ним торопливо вылез встревоженный дед; он взглянул на зловещее зарево, прислушался к несущимся гикам и крикнул, потрясая старческими, высохшими кулаками:
— Ляхи клятые! Наезд!
Потом бросился к оторопевшим челядникам:
— Что же вы, братцы, стоите? Запирай браму! Заставляй все проходы! — раздалась его команда и разбудила сразу пришибленную энергию у толпы: все вздрогнули, приободрились и бросились исполнять приказания атамана, за которого молча признали все деда.
Прибежали из хутора Кожушок, Пучеглазый, несколько пожилых либо хворых селян и несколько вышедших в поле баб да молодиц с детьми.
— А другие где? — спросил торопливо дед у Кожушка.
— На поле все, их оповестят…
— Поздно будет, — встряхнул бородою дед.
— Пожалуй, — вырывал Кожушок колки из плетня и передавал их другим.
— Диду! — крикнул Андрийко. — Что ж с колками, я дам оружие.
— Уйди в хату! Чего ты здесь? — гримнул было на него дед.
— Нет, я от врага прятаться не стану! — вскрикнул хлопец, потрясая своим кулачком. — Гей, за мной, — обратился он к дворне, — забирайте батьковские пищали, гаковницы и сабли!
— Вот так сокол! — раздались восторженные крики, и все бросились вслед за хлопчиком с огненными глазами и светлыми кудрями, отливавшими золотистым каштаном.
— Половине остаться здесь, возле брамы! — остановил толпу жестом дед. — Вынесут сюда зброю.
— А вы, парубоцтво? — отделилась от молодиц ключница Марта, — чего стоите там? Гайда за мною до коморы, забирайте секиры и косы, да и мы, сестры, какая что может… Чего им, псам, в зубы смотреть?
Парубки и молодицы бросились за Мартой в комору.
В светлицу же Богдана вбежали только бондарь, Кожушок, чабан да Макуха.
— Разбирайте, разбирайте все! — снимал в азарте Андрийко сабли и кинжалы, стягивал тяжелые гаковницы, но, не могши
Коваль, перебравши поспешно оружие, ухватил наконец себе по руке пудовую машугу [18] и, потрясши ею в воздухе, выбежал во двор.
18
Машуга – большой деревянный молот.
Когда все выскочили с оружием и вынесли его товарищам, то неприятель уже ломился в браму.
— Гей, отворяйте, шельмы! — вопил кто–то за брамой пронзительно. — Иначе не пощажу и щенят! Камня на камне не оставлю!
— Не отворим! Берите каждый крок силой! — взмахивал саблею дед. — Разбойники, грабители, наймыты пекла!
Он был неузнаваем: костлявая грудь его от сильного возбуждения конвульсивно вздымалась, ноги тряслись, серебристые волосы развевались по ветру. Но во всей его одушевленной фигуре, в его старческом напряжении было столько трогательного величия, что эта горсть защитников проникалась от него безумною отвагой.
Застонала, затрещала брама под ударами келепов и машуг; только ворота у нее из доброго дуба и окованы железом гаразд; вздрагивают они, но сдерживают ломящуюся толпу, а ворожьи толпа чернеет уже тучей за брамой, окружает распахнувшимися крыльями весь частокол, грозно волнуется над ним стальною щетиной.
— Диду, диду! Мне хоть что–нибудь в руки, — метался Андрийко; он весь дрожал от охватившего его волнения; но не страх, а неукротимая удаль трепетала в нем. — Не могу я этой секирой орудовать.
Дед молча обнял его и дал ему в руки длинный, полузакругленный кинжал.
Слушайте, молодицы и парубоцтво! — выкрикивал хрипло дед. — Цепью станьте вокруг частокола и бейте, кто посунется через него, чем попало; вот уже начинают пали шатать, а мы будем боронить браму. Нас горсть против этой стаи волков; но не уступим мы даром и пяди земли! Коли дытына не жалеет своего молодого життя, так чего ж нам про него и думать? Умрем все, умрем славною, честною смертью! Да глядите только, чтоб дорого заплатила зверота за наши души козачьи!
— Все умрем! — ответила мрачно группа у брамы.
— Не бойся, диду, не продешевим! — откликнулись парубки.
В одном месте через раздвинутую между палями щель раздалось несколько выстрелов; но пули, жалобно завывши, пронеслись мимо, одна только попала в грудь хлопчику у коморы, и он, взглянув кругом с недоумением, ничком припал к земле. Остальные хлопцы шарахнулись от него врассыпную.
Андрийко в каком–то исступленном чаду бегал вокруг частокола и, заметив где–либо на нем руки, сзывал туда парубков для защиты… Сверкал в воздухе топор — и отрубленная рука катилась во двор или грузно падало туловище с раздробленным черепом. А где мог достать, Андрийко рубил своим ятаганчиком сам; кровь брызгала, у него сжималось сердечко, но ярость на врага перемогала это ощущение и увлекала его.