Бурят
Шрифт:
— Он пришел из черного ущелья! — тут же нажаловался встретившийся Николаю Павловичу первым мальчишка лет двенадцати.
— Да, и я похоронил там наставника. Он сгорел быстрее, чем солнце прошло через крону одной лиственницы, и весь обратился в пепел.
— Он очистил ущелье от зла?
— Он специально пришел умирать туда, чтобы очистить ущелье.
— А ты не боишься вот так ходить? — женщина показала на его одежду.
— Я отдел наставника так, как положено сейчас. Но у меня теперь нет другой одежды. Если вы знаете, где
— Сейчас никто ничего не продает за деньги Директории.
— Я их не знаю, у меня только серебро… старое серебро, — Николай Павлович достал и показал женщине серебряный рубль. Женщина его с сомнение оглядела, на зуб попробовала:
— Этого мало, чтобы купить все, что нужно, но если у тебя есть еще пять таких монет…
— Есть. И еще я хочу спросить… мы с наставником долго путешествовали по Монголии и я не совсем хорошо понимаю, что творится здесь…
— Чехи здесь творятся. В Верхнеудинске творятся американцы, в Иркутске еще итальянцы. Но тебе лучше дождаться моего сына, он тебе расскажет гораздо лучше: я-то только его рассказы слышала, а он сам все видел. Он должен вернуться сюда дня через два-три. Мы будем рады, если ты его подождешь…
Сын женщины, по имени Гунсэн, в улус пришел на четвертый день, сказав, что с трудом скрылся от каких-то солдат, что и стало причиной опоздания. Парню было лет четырнадцать — похоже, меньше, чем его лошадке. А вернулся он из Верхнеудинска, откуда привез очень удививший поручика товар: какой-то пояс, набитый торчащими из него картушами к винтовке. Не такими, как у винтовки старика, но…
Про эти картуши Николай Павлович расспросить его забыл: сначала он попросил Гунсэна рассказать, «что творится в мире» — и после того, как рассказ его выслушал, ему стало не до картушей:
— Они что, просто убивают всех, кто им не понравился?
— Я не знаю, всех или не всех. Но в городе говорят, что почти каждый день кого-то. И особенно они любят убивать женщин: мужчин они просто закалывают или стреляют, а женщин долго режут…
— А в Верхнеудинске что, мужчин уже не осталось, способных постоять за себя, своих женщин и соседей?
— Да все их боятся. Так-то, может, тебя и не тронут, а если против них что затеешь, то наверняка убьют.
— Ну и сколько там этих американцев?
— Американцев… думаю, сотни две. Еще чехи есть, этих уже побольше, наверное больше даже трех сотен. И колчаки, но они вообще ничего не делают, только лавки иногда грабят. В городе ничего не делают, а по селам постоянно ездят, скот воруют, с бабами развлекаются. Мы поэтому в дальний улус и ушли, тут хоть немного скотины сохранить можно.
— А в Китай уйти?
— Там еще хуже: и китайские разбойники, и русские… там людей просто убивают и грабят все подряд.
— Не нравится мне все это…
— Так никому не нравится, а что делать?
— Кто сейчас ноён у хонгодоров?
— Не знаю, мы-то цонголы. Сюда от чехов ушли…
— А ваш ноён где?
— Нету его. Чехи убили. И всю семью его убили: богато они жили, много у них чего награбить можно было…
— А здесь цонголов много?
— Здесь… мы, урянхаи, урлууды, омохоны, эндзэтэны… больше сюда никто вроде не уходил.
— Еще жинхэнэ цонголы, — добавила его мать, — они в двух днях пути к Троицкосавску стоят.
— Шесть яса всего?
— Наших — да, шесть. Но ведь это земли табангутов, они только тех, кто им родня, пустили.
— А ноён табангутов где?
— Жил в Троицкосавске, а где сейчас — этого никто, наверное, и не знает.
— А кто-нибудь знает, сколько всего мужчин во всех яса здесь?
— Может тысяча, может пять сотен — никто давно уже не считал.
— Мне нужно два десятка, которые умеют стрелять из ружья. Хорошо стрелять.
— Можем пойти в Поворотное зимовье, там вокруг много наших живет. Но тебе туда идти нельзя.
— Почему?
— В таком дэгэле… никто из бурят, конечно, великого целителя не тронет, но там чужих много.
— С чего ты решил, что я великий целитель?
— Ты думаешь, что мы не знаем знаки баргутов? Я их раньше не видел, а мать — видела, теперь и я их знаю. Но это в улусах люди знают, а в селах — нет. Мать сказала, что у тебя есть деньги на новый дэгэл и на ябаган гутал: летом в них ходить лучше, на них никто внимания не обратит. Я знаю хорошую мастерицу, до нее всего день пути…
— А в Поворотное зимовье?
— Я думаю, что новую одежду там ты сразу купишь, она много шьет на продажу и почти всегда у нее есть что купить. Не такой, конечно, дэгэл, — парень указал рукой на тот, что был надет на Николая Павловича, — а простой. Но тебе-то такой и нужен!
— Ты меня проводишь?
— Конечною. Но только об этом ты матери скажи…
Путешествие за новой одеждой вышло веселым. Откуда взялась вторая лошадка — этого Николай Павлович не понял, ведь в улусе никакой скотины не было, и даже для еды там использовали подстреленную им косулю (за которой пришлось специально к Черному ущелью возвращаться). Но лошадь — появилась, и с рассветом он вместе с Гунсэном — который откуда-то достал и повесил на плечо длинное ружьё — отправился в путь. А часа через два мальчишка вдруг остановился и, указывая рукой куда-то вдаль, не очень громко сказал:
— Наранбаатар, казаки! Они из Троицкосавска грабить идут! Прямо в наш улус, они же там всех убьют! Быстрее обратно скачем!
— Почему убьют?
— Они всегда всех убивают!
— Ты ошибаешься. Их всего-то десять… одиннадцать, — уточнил Николай Павлович, присмотревшись. И если мы из убьем здесь, то они уже точно никого не убьют.
— Но… но нас всего двое… — растерянно пробормотал мальчик, но ружье свое с плеча снял.
— У тебя сколько патронов?
— Пять в магазине, еще двадцать с собой.