Шрифт:
Бурый немножко пьян.
Он льнет к подлокотнику кресла в надежде уснуть прямо здесь, в зале, перед бормочущим что-то там себе под нос теликом, но организм не слушается желаний. Плевать. У него все равно куча мыслей в голове, не хотелось бы, чтобы они разбудили где-нибудь под полночь. А что в них? Один человек, ступавший в эти стены раз пять за три года и не выходящих из бурых грез.
И то – на пороге – да-да, вот курсовая, ошибок немного, я подкорректировал что надо, держи. И дверь вновь закрывалась.
Черт
Бурый путается в ногах, словах, событиях, когда дело касается его – потеют ладошки, головка кружится – он точно уже залпом глотнул хорошего полу-сухого и терпкого, не щадящего и моментально вырубающего. Ему копна черных волос кажется идеальным обиталищем для своих пальцев, широкие плечи – для своих рук, а все долговязое, алебастровое тело прекрасной прогулочной дорожкой для губ. Он часто забывает, что говорить и думать – разные процессы, поэтому иногда отвечает про себя, а не вслух, и стоит, молчит, смотрит на свою возвышенность. Неподъемную.
У Черного 24/7 прекрасная жизнь, хорошая учеба и подвластное его обаянию общество – еще и хорошие отношения с родителями (нереально) – вообще охуел.
Бурый и любит, и завидут, и ненавидит одновременно: «эй, кретин большеглазый, я измотался чувствами к тебе – смотри, полноценная мумия – и меня жутко бесит твоя улыбка а-ки «привет, ХОРОШИЙ ЗНАКОМЫЙ». Это мысли, это всё про себя.
У Бурого проблемы с универом размером с Солнечную Систему, на пороге отцовского дома в лучшем случае встретят со сковородкой (в худшем не пустят вообще), а со всех сторон дурной, презрительный взгляд – завсегдатая норма. Что сказать. Параллельные прямые, не пересекающиеся совершенно. А **** Бурый выступает абсолютно в любой истории – эдакий лузер-сучонок с розовыми волосами (дурная его башка), большими футболками – натуральнами мешками (кстати о мешках – под глазами еще одни) и вздернутым характером.
Бурый немножко пьян.
Черный, Черный, Черный…
Этакая неуклюжесть с милостью, присущая только хорошим мальчикам, доброта и услужливость в глазах – в них можно раствориться, а можно утонуть, что выбирешь? – приятная улыбка на одну вторую лица, на самом деле крепкие руки: пять лет баскетбола однако прошли не зря, теплая кожа – наверное, такое же сердце. Нет, не наверное. Черного даже идеализировать не надо – вот он, стоит перед тобой, оправдывает все ожидания сразу. Но Бурый знает – Бурый знает всё – что он легок на влияние, его можно изменить, и попадись он в его руки, Черный моментально стал бы плохим. О да, Бурый вытащил бы на свет черную лошадку, что пасется внутри; оседлал и навсегда сделал бы своей. Может, Черный и ведет кружок рисования у детей, и занимается лепкой анимаций из пластелина, может, он вырезает снежинки к Новому Году и кормит городских голубей, и сдает кровь, и собирает деньги на спасение арктических мишек – у Бурого иногда так зашалит воображение, что он четко может расслышать в голове его прерывистый, пошлый стон.
Бурый немножко пьян.
Совсем чуть-чуть.
Он бежит расфокусированным взглядом по стене и считает трещины. Сбивается на шести и переходит к своим собственным. Тысячи. Мигающая над головой лампочка точно секундомер взрывчатки – а вообще, было бы неплохо, разнеси она всё тут к чертям.
Все равно нечего терять.
На столе – пошедший белой паутиной по дисплею телефон со включенным столбцом будильников на завтра. Жизнь, она, сука, идет своим чередом, она тебя не ждет, мол, эй, дружище, догоняй, она сверкает тебе голой жопой и прекрасно знает, что ты помчишься за ней.
Бурый, может, и пессимист, но не гиперболист, его без преувелечений все давно заебало.
Что там – в кошельке катышки каких-то бумажек и подобие черной дыры (в холодильнике такая же, только белая и со льдом); в прихожей смятые комки медицинских направлений и смехотворные счета на лекарства – запущенный бронхит и изношенный желудок – немаленькие долги всем друзьям и не друзьям (шучу, друзей нет), примерным тихоням, что мило улыбаются, тактично намекая, и последним уебищам, поджидающим за каждым углом с намерением вытрясти из тебя свои деньги.
Просто отсутствие какого-либо желания что-либо когда-либо как-либо делать. Блядь, почему жить так сложно? Бурый как-то подошел к Серый и задал этот вопрос напрямую, искренне, глядя в глаза – он единственный, кому парень готов вот так открыто говорить, материть мир и всех его жителей, и делиться всем дерьмом, что на него выливается. После этого вопроса Серый одарил его ухмылкой – Серыйсевской, неподдельной, знакомой – и уволок парня подальше от глаз, что уже готовы были запечетлить момент Бурого раскола.
Он правда ему помогает – горячими поцелуями в замкнутом пространстве его мысленных потоков и времени, в жарком помещении, в его слезах, стекающих по четырем щекам. Серый понимает, Серый всегда понимает. Он Бурому притупляет отчаяние, оставляя легкую усталость, после которой и можно себя уже не винить – кому что он обязан? Это жизнь, в ней бывает по-разному. Бурый один раз набрался глупости прохрипеть после произошедшего короткое и тихое «прости». Серый удивленно тогда на него взглянул, коротко рассмеялся и дал сигарету, с намеком на то, чтобы такого больше не было – они оба взрослые люди. Совесть начинается там, где заканчивается отчаяние. Она у Бурого есть, она просыпается по ночам, точит когти на пару с уже грызущими мыслями и впивается в какую-нибудь чувствительную часть. Чаще всего, в живот.
Конец ознакомительного фрагмента.