Бусый волк
Шрифт:
На том, собственно, и кончилось дело. Люди потоптались ещё немного и начали расходиться. И только Бусого, да, может быть, ещё Соболя не оставляло видение серой птицы, что, волоча смятое крыло, поспешно убралась с омрачённого Потешного поля.
…Срезень, ради больного хозяина допущенный в дом, поставил на лавку лапищи и взялся заботливо умывать Колояра. Даром ли говорили венны, что пёс хотя и вонюч, да на языке у него – двенадцать лекарств. Колояру уже рассказали, что Срезень всю ночь лежал на крыльце, приникнув к дверной щели носом, и даже не взвизгивал, когда на него наступали. И вот дорвался, холил и ласкал своего человека,
«А там, – жарко стукнуло сердце, – по пословице, и до свадьбы недалеко…»
Соболь одобрительно похлопал собаку по могучему загривку.
– Умница, лохматый. Повезло тебе, парень, с друзьями… – Соболь кивнул на Бусого и Осоку. – Цени.
Колояр ценил. Ему хотелось всех обнять и повторить каждому по отдельности то, что чувствовал сам.
Он притянул к себе голову Срезня и крепко поцеловал в чёрный шевелящийся нос. Всё будет хорошо. Всё будет хорошо…
К Вороной Гриве
Снег искрился на утреннем солнце и весело поскрипывал под лыжами. Летобор и Бусый по очереди торили лыжню, забираясь всё выше по заросшему соснами склону. Лес здесь был воистину вековой, и Бусый, задирая по временам голову, спрашивал себя, есть ли что на свете красивее зеленохвойных макушек, вознесённых в солнечное синее небо.
«Есть, – с улыбкой поправлял он себя самого. – То же небо между ветвями, когда в нём скользят крылатые симураны…»
Вдали над макушками сосен медленно росла, поворачивалась обрывистая вершина Вороной Гривы. Дорога к ней была тяжела, и Колояра, пусть даже он отлежался и вовсю хорохорился идти в лес – оставили дома. Вместе с ним остался и Срезень. Отца с сыном сопровождал весёлый Летун.
Вот кому нипочём был заснеженный склон, заставлявший людей то и дело отирать лица от пота! Летун, словно оправдывая прозвание, носился кругами, без усилия перемахивая груды валежника. Одолевал индевелые гранитные лбы и замирал наверху, вывалив язык и ожидая, когда же наконец подойдут нерасторопные люди.
Веннов считали дремучими лесовиками, упрямыми пнями, еловыми шишками. Они обижались на эти прозвания, но куда денешься – вполне им соответствовали. Как бескрайние леса от Светыни до моря на севере не стояли без веннов, так и венны очень плохо приживались там, где не рос лес. Без торжественных боров-беломошников, без нарядных весёлых березняков и без ельников во влажноватых низинах, чьи распростёртые корни тонули в бархатном мху… Без вздымающихся над лесом гольцов наподобие Вороной Гривы, откуда так славно было обозревать небоскат…
Венны испокон селились в основном на северном, правом берегу Светыни, и это было правильно и хорошо. Их берег был в отличие от левого высок и обрывист, с него взору открывались бескрайние дали вверх и вниз по великой реке. А также огромные пространства на левом, чужом берегу. И в самую ясную погоду – еле видимые зоркому глазу очертания удалённых на много дней пути Железных гор.
На левом, низком, местами заболоченном берегу, за широкими зарослями камыша, за чёрными молчаливыми корбами [9] был другой мир. Жили там люди, говорившие на чужих языках, и на них с непонятных небес взирали чуждые Боги. В старину к людям, пришедшим из-за реки, относились весьма настороженно, крепко сомневаясь, в самом ли деле оттуда могли прийти люди. Что,
9
Корба – заболоченный ельник.
Приминая лыжами снег, Бусый думал о том, что и Резоуст пришёл ведь оттуда, с левого берега, да не откуда-нибудь, а из самых что ни есть Железных гор, именуемых ещё Самоцветными. А вдруг этот бывший каторжник, отмеченный давними следами оков – и не человек вовсе? Может ли исходить от человека настолько страшная злоба, что даже глаз начинает её различать в виде отвратительной паутины?..
Мальчишке хотелось расспросить об этом отца, но он не решался. Никто ведь, кроме него самого, паутины той не видал, люди если бы видели, непременно бы о том объявили. Скажут небось – померещилась. Да и посмеются ещё. Здоров, скажут, после драки кулаками махать!
«Надо с Соболем перемолвиться. Соболь всё на свете постиг. Он небось смеяться не станет…»
На том Бусый решительно отодвинул от себя тень Резоуста, чтобы не печалила солнечного дня, по-своему даже священного, пусть не для целого рода, а всего лишь для отца с матерью, для их малой семьи.
Одиннадцать лет назад, ровно в этот день, виллы принесли им Бусого.
О виллах спорили: кто-то числил их и не людьми вовсе, кто-то – особым отродьем людей. Виллы жили высоко в горах, отличались маленьким ростом и лёгким сложением и беседовали при помощи мыслей едва ли не чаще, нежели при помощи слов.
«Ну да, – всякий раз говорил себе Бусый, когда ему случалось об этом задумываться. – А мономатанцы живут за морем, где солнце не в ту сторону движется, и кожа у них как сажа, а пятки – розовые. И ничего, люди как люди…»
Зато вилл поднимали на крыло симураны, громадные летучие псы. Виллы повелевали ветрами, рождением и движением облаков, и поля, над которыми ранней весной пролетали небесные всадники, всегда приносили обильные урожаи.
Всякий веннский род, дружески посещаемый виллами, почитал их приязнь за великую удачу и счастье.
Белки изведали эту удачу одиннадцать лет назад, когда сразу четверо симуранов подняли крыльями снежную метель наверху Белого Яра. И опустились с небес прямо в самую гущу игравшей там ребятни.
Дети хоть и не испугались, но заробели.
Покуда лохматые летуны обнюхивались с местными волкодавами (ибо разумные венны не отпускали детей за околицу без собак), из деревни примчался от мала до велика весь род.
Не пришёл только один дедушка, лежавший больным в доме возле самой реки. И не пришла его внучка, потому что не могла оставить дедушку одного. И ещё парень-жених, явившийся просить у девушки бус, потому что не дело мужчине покидать женщину и старца одних, без помощи и защиты.
А над падавшим в реку обрывом рядом с отдыхающими симуранами стояли четверо виллинов, очень невысоких и обманчиво хрупких. Соболь почтительно им поклонился. И они ему поклонились, как равному. Самый старший виллин, чья борода явственно отливала серебром, лишь немного странно, пронзительно на него посмотрел. Но ничего не сказал.
Он-то, старший, с рук на руки передал большухе годовалого мальчика, завёрнутого в пуховое покрывало и мех. Синеглазого и румяного, с волосами пепельного цвета, отливающими золотой рыжиной на ярком свету… Если бы ещё не левое ушко да не лапчатый белый след на детской щеке…