Буйный Терек. Книга 1
Шрифт:
— Хороша ночка! — сказал один из них, позевывая.
— Поглядим, какой день-то будет, — двусмысленно сказал другой. — Рассказывают, что персы близко!
Они прошли, а поручик все стоял и смотрел им вслед.
Паскевич уже заканчивал письмо царю. Русский язык и он, и Николай знали плохо и переписку вели на французском.
«Всемилостивейший государь, — писал Паскевич, — персидская армия подходит к Елизаветполю. Я страшусь идти в бой с необученными оборванцами, которых нарочно подсунул мне Ермолов, желая, чтобы я проиграл сражение и тем опозорил себя. И генералы, и офицеры его таковы же. Нет дисциплины, одно вольнодумство, распущенность, панибратство…»
Второе письмо он написал шефу жандармов Бенкендорфу.
«Дорогой граф, любезный Александр Христофорович, доведи до сведения государя и милого моему сердцу графа [112] , что дела здесь из рук вон плохи, все скверно и победы со сбродом, который Ермолов именует войском, ждать нельзя. Спаси бог, если персияны навалятся на нас всей своей силой. У солдат ни умения, ни отваги, офицеры — не лучше. Многие из них лишены ума и чести, есть и такие, от которых за версту пахнет французским вольнодумством и четырнадцатым декабря. Узнай, любезный граф, по твоему ведомству, как числится переведенный сюда из гвардии Измайловского полка поручик Небольсин, не занесен ли в особые списки и по какой причине сей дерзкий и крайне приверженный к Ермолову офицер очутился на Кавказе?..»
112
Нессельроде.
Часам к трем ночи Паскевич закончил письма и, запечатав их своей личной печаткой и сургучной печатью, передал Толоконцеву. Спустя час прапорщик Арефьев, минуя Тифлис, уже вез письма к царю и Бенкендорфу.
Лагерь уже спал, все стихло, лишь Паскевич не спал. Он заносил в свой личный, строго секретный журнал события и впечатления дня и характеристики людей, с которыми виделся в течение дня. Этот второй журнал он писал для себя и царя, официальный же — для Ермолова и истории.
Глава 9
Перед самым рассветом русский лагерь снялся с места и пошел в степь. Дойдя до пологих холмов Зазал-Арха, за которыми вдалеке несла свои воды Кура, Мадатов и его штаб остановились. Это была наиболее подходящая для боя позиция.
По пути к отряду присоединились два батальона Херсонского полка, остававшиеся в Елизаветпольской крепости и лишь по повторному требованию Вельяминова и Мадатова отозванные Паскевичем, и четыре сотни конной татарской милиции под командованием Гусейн-хана Ахвердова.
Прикуринская степь, волнообразная, желтая, изрезанная овражками, выжженная и сухая, лежала перед ними.
Казачьи разъезды, перейдя неглубокий овраг, продвинулись далеко вперед. Легкая желтоватая пыль курилась под копытами коней. Грузинские дозоры шли слева, татарская конная милиция — справа. Русские батальоны развернулись на занятой ими возвышенности, господствовавшей над долиной. Три дороги — одна на Елизаветполь, другая на Шушу и третья в сторону Тифлиса — сходились в этом месте. Над выжженной степью поднимался памятник, поставленный столетия назад в честь знаменитого на Востоке поэта и мыслителя Низами Ганджеви, родившегося в XII веке в Елизаветполе — древнем иранском городе Гандже.
Русский отряд развернулся, батальоны по команде заняли свои заранее определенные диспозицией места. Ширванцы — слева, справа — егеря, установив этим первую линию. Четырнадцать орудий и ракетницы стали в центре, остальные двенадцать пушек поставили поуступно на флангах. За егерями развернулся батальон карабинеров, а за ширванцами — батальон Грузинского полка под командой Симонича. За первой и второй линией уступами стали вглубь по флангам по две роты и по два орудия для защиты тылов и флангов отряда от ударов иранской конницы. Посреди русской позиции находился укрепленный вагенбург из трех резервных рот с четырьмя орудиями и шестью фальконетами, задачей которого было в критическую для русского отряда минуту ударить в нужную сторону. Донские казаки полков Иловайского и Костина обошли справа фланг остановившихся батальонов. Грузинская конница, усиленная татарской милицией, при девяти фальконетах стала слева. Весь Нижегородский драгунский полк в качестве резерва находился в глубине левого фланга при Паскевиче.
Редкие облака высоко проходили над степью. Жара усиливалась, изредка со степи набегал теплый, еле ощутимый ветерок. Легкая пыль курилась по дорогам, сизое марево вставало над горизонтом.
Внезапно степь ожила. Поднялась пыль, послышался гул и звон, ржание коней, крики верблюдов. Черные фигуры всадников замелькали на дорогах, и спустя пятнадцать минут огромная, темная, движущаяся масса всей персидской армии заполнила долину. Звуки рожков, бой барабанов, мерный шаг спокойно и размеренно шедших, словно на учении, персидских батальонов заглушил все.
В блеске и сверкании оружия, в тяжелом движении сорокапятитысячной армады подходили персы к Зазал-Архской возвышенности, на которой, приготовившись к бою, уже ждал ее семи с половиной тысячный русский отряд.
Паскевич с нескрываемой тревогой смотрел на подходившую персидскую армию. Как широкое, бескрайнее море, залили всю прикуринскую долину персидские полки.
Пыль висела над долиной, поблескивало на солнце оружие, конные толпы курдов и бахтиар спускались с пологих склонов возвышенности Булах-Дага.
Паскевич не отрываясь смотрел в подзорную трубу, наконец он опустил ее и молча взглянул на Давыдова.
— Я, кажется, совершил великую оплошность, послушавшись Мадатова и Вельяминова. Надо было остаться в крепости.
Денис Давыдов покачал головой.
— Нет, Иван Федорович, я держусь того же мнения, что и они. Бой в открытом поле — единственное, что должны делать мы.
Паскевич снова поднял трубу. Он молчал, но было видно, что сомнение и раздумье охватили его.
— Вынести за линию барабан, — вдруг сказал он.
Один из его адъютантов — подполковник Толстой и двое солдат пошли за первую линию стоявших в боевом порядке ширванцев. Солдаты положили на землю барабан, и Паскевич размеренным, каким-то парадным шагом подошел к нему, сел на барабан и на виду всей иранской армии стал молча смотреть па перестроения врага.
«Какая-то театральщина. К чему это?» — подумал Небольсин, впереди роты которого, насупившись, сидел Паскевич.