Буйный Терек. Книга 1
Шрифт:
— Отец, не делай этого! — вопреки горскому этикету крикнул Сулейман, не выдержав характера.
Шамхал побагровел. Откладывая в сторону кальян, он жестом прервал сына и, еле сдерживаясь, раздельно произнес:
— Сулейман, возьми свой калимдан и пиши от моего имени приказ всем аулам и всем старшинам моих земель, пусть они делают так, как скажет им шейх Гази-Магомед. Напиши также и о назначении в Эрпели нового кадия, гимринца Даудил-Магомы.
Сулейман, закусив губу, написал приказ и протянул бумагу отцу. Шамхал приложил к ней свой именной мухур.
— Пусть писцы размножат приказ и завтра же будуны утром, в обед и вечером прокричат его во всех аулах. Иди распорядись! — приказал он. Сулейман молча вышел в сени.
Гази-Магомед, безмолвно наблюдавший за этой сценой, заметил, как переглянулись Зубаир и Абу-муслим и как огонек торжества блеснул в их глазах.
Через час тяжелая восьмиместная петербургской работы карета выехала из Параула в Тарки, увозя с собою шамхала и Сулеймана. Зубаир и Абу-муслим по приказанию Мехти-хана в качестве хозяев остались с Гази-Магомедом. Уже подъезжая к Таркам, Сулейман не выдержал и горячо сказал:
— Отец, не надо было делать…
— Молчи, щенок, или я тебя выброшу на дорогу! — закричал шамхал. Он тяжело дышал. Голос его сорвался.
Сулейман приподнялся и тихо попросил:
— Прости, отец!
В молчании они прибыли в Тарки.
Проповеди Гази-Магомеда волновали людей. Что-то новое, высокое и очищающее чувствовали в них люди. Проповедник не обещал ничего, кроме царства божьего, но слушавшая его беднота в требованиях, которые ставил перед ними Гази-Магомед, видела не только очищение от грехов, но нечто вроде причащения перед большим и ответственным делом. Люди с упоением рассказывали друг другу о том, что новое учение запрещает курение табака, пьянство, ложь, взаимную вражду, клятвопреступления, разврат, ростовщичество. Некоторые передавали, что в шариат входит и равноправие богатых и бедных как в личных делах, так и в управлении обществ. Говорили и о том, что сельские налоги и общественные повинности будут изменены так, чтобы бедный платил значительно меньше богатого. Говорили и о замене прежних судей новыми, из народа, бессребрениками и последователями шариата.
Спустя два дня после возвращения в Грозную Ермолов выехал в Тифлис. Если б не посольство Меншикова, генерал еще надолго задержался бы на Северном Кавказе, но теперь надо было быть поближе к Персии, к наиболее важным делам и интригам, чтобы своевременно обезвредить их.
Передавая Кавказскую линию во временное командование генералу Розену, Ермолов сказал:.
— Прошу позаботиться, ваше превосходительство, о том, чтобы из крепости Внезапной теперь же, не медля сроку, были отозваны все лица гражданского сословия, не имеющие касательства к службе. Особливо же это касается женщин, кои проживают там. Оставить только жен господ офицеров, семейные роты перевести на линию Кизляр, Моздок, где и расселить их по надобности в станицах. В двухнедельный срок освободить крепость от разных портных, парикмахеров и торговцев. Кои на свой страх и риск пожелают торговать, могут жить рядом в Андрей-Ауле, остальных же в Грозную или за линию. Полковника князя Голицына с его харемом и всею труппой немедля же откомандировать за ненадобностью обратно в Петербург. Прошу, ваше превосходительство, считать наш разговор приказом, никаких послаблений не делать и об исполнении донести мне в Тифлис, — уже садясь в карету, еще раз напомнил Розену Ермолов.
На свете взошло одно дерево истины, И эта истина — имам Гази-Магомед… Кто не поверит ему, да будет Проклят от бога… Ля илльляхи иль алла!Так, встречая Гази-Магомеда, пел народ. Толпы высыпали ему навстречу. Женщины бросали на дорогу свои платки. Пешие и конные мужчины, распевая стихи из корана, провожали его из аула в аул. Без оружия, в простом рваном бешмете, пешком в сопровождении трех учеников он в течение месяца обошел почти все шамхальство, и, проповедуя шариат, перешел в Черкей. Его строгая, отрешенная от мирских дел вдохновенная проповедь доходила до сердца и ума возбужденных горцев, а суровое, с насупленными бровями лицо было так величественно и грозно, что только немногие решались вести с ним споры о шариате.
Майор Муса Хасаев, прибывший в Эрпели, чтобы послушать речи показавшегося ему подозрительным Гази-Магомеда, был очень удивлен, услышав, как новоявленный имам призывал народ к нравственной жизни и очищению от грехов. Особенно же удивило майора то, что после проповеди почти все жители аула Эрпели уничтожили у себя спиртные напитки и поклялись следовать заветам шариата.
«Сие обстоятельство весьма выгодно нам, и его следует всеми средствами укреплять. Оного же, гимринского лжеимама Гази-Магомеда, обласкать, препятствий ему в религиозных делах не чинить. Дело сие, как выгодное для политики российской державы, следует расширять елико возможно даже и среди непокорных горских племен», —
написал на рапорте Хасаева генерал Розен.
Вскоре о Гази-Магомеде заговорили и в Салатавии, и в Табасарани, и на плоскости, и даже в Чечне.
А в горах уже сложилась боевая песня:
«Честь и слава Гази-Магомеду, труженику ислама, защитнику бедных, грозе ханов. Он, как братьев, соединил все народы Дагестана и Чечни. Он посланник аллаха, пришедший к нам, чтоб творить правду и суд кинжалом. В нем соединились и сила, и мудрость, и величие. Да погибнут ханы от его кары, как воробьи от клюва ястреба. Все мы братья, равные друг перед другом, одинаковыми нас сделал аллах, а потому воспоем ему славу и да погибнут от нашей шашки враги».
Пела молодежь… пели мюриды, собиравшиеся вокруг Гази-Магомеда.
Глава 16
Когда генералу Розену донесли о том, что в горах неспокойно и что в Гимры стекаются сотни людей, генерал вспомнил рапорт майора Хасаева и приказал не мешать Гази-Магомеду распространять учение шариата.
Спустя неделю генерал-майор Розен получил от молодого правителя Аварии, султана Абу-Нуцал-хана, секретное донесение, присланное с нарочным в крепость Грозную. Гонец аварского правителя, загнав двух коней, поздно ночью прибыл в форштадт крепости.
Крепость и слобода спали. Только на невысоких валах на фоне непотухавших костров медленно прохаживались часовые.
Вечером над Грозною прошел мелкий дождь. Сырая, намокшая земля поблескивала лужицами, по которым шлепали ноги аварского посланца и солдат, ведших его. Когда усталого и прозябшего горца ввели в генеральскую переднюю, из кабинета вышел генерал в наброшенном на рубашку военном сюртуке. На его опухшем, заспанном лице еще бродило сонное выражение. Густые рыжие баки подрагивали от сильного, еле сдерживаемого желания зевнуть. Аварец низко пригнул голову и, вынимая из-за пазухи письмо Абу-Нуцал-хана, подал его, успевая со скрытым недоброжелательством разглядеть полное, розовое лицо генерала.
Розен покровительственно кивнул ему головой и, взламывая на конверте печать, устало и равнодушно сказал:
— А-а, от нашего полковника его сиятельства Абу-Нуцал-хана.
Посланец, хорошо понимавший по-русски, вежливо улыбнулся, закивал головой и, глядя на позевывающего генерала, подумал: «Больхонол!» [69] . Продолжая улыбаться, он подтвердил:
— Да! Да! Абу-Нусал-хан… Хунзахи… Очин кирецки, очин сердиты писмо… — подразумевая под словом «сердиты» важность послания.
69
Свинья.