Bxoд в плен бесплатный, или Расстрелять в ноябре
Шрифт:
— Держите сигареты. Жратву утром посмотрим. Короче, спокойной ночи.
Нет, чеченцы народ все же удивительный. И в яму на растяжки посадят, и спокойной ночи пожелают — и все один человек в течение одной минуты.
Потоптались какое-то время вокруг логова, ушли. На ощупь поправляем постели, разбираемся в одеялах. И вот тут-то поняли, что нас опустили не просто вниз. Нас окунули в кишащую комарами прорубь. Миллионы, мириады зудящего шерья, толкаясь и спотыкаясь, пошли на запах, зазывая все новых и новых знакомых на нежданный пир.
— Сколько же вас, — Махмуд
Юркнули под одеяло, попытались, как в «волчке», замереть в коконах. Но духота не давала дышать, а в малейшую щелочку тут же с победным зудом устремлялась хвостатая комариная комета. Какое в Чечне, оказывается, враждебное небо: в выси — гудящее от самолетов, ниже — вибрирующее от «вертушек», а над самой макушкой — зудящее от комарья. И ни от кого ждать добра не приходится.
Уснуть невозможно. Встаем с Махмудом. крутим повязками, как на испытательном турбореактивном полигоне, хлестая по щекам, давая под зад, выметывая нежданных посетителей. Передышка — ровно на секунду. И снова все вокруг зудит, кусает, сосет. И не знаешь, то ли старых бить, то ли от новых отбиваться. Борис молодец: поерзал-поерзал, но затих. С одной стороны, мы гоняем вентиляторами воздух, а утром еще выяснилось, что он сунул нос в какую-то нору в углу, откуда поступал более-менее прохладный воздух. Про то, что из нее может высунуться какая-нибудь тварь, подумалось вяло: авось и не высунется.
Бьемся с полчищами вдвоем с Махмудом. Тысячу раз раненные, иссякаемые на глазах друг у друга. Сил нет даже ругаться. Несколько раз подходила охрана, протыкала яму узким лучом фонарика:
— Чего не спите?
— Комары заедают.
— Да их здесь море. Сами мучаемся.
Но они-то хоть на поверхности, а мы на глубине! Кому «мокрее»?
В то же время — кому плачемся?
Сморило под утро. Как мечтали о свете, сколько раз представляли встречу с солнцем. Но лишь стало размываться, теряться средь листьев небо, а вместе с ним — комариный столб, мы с Махмудом и свалились в разные углы.
Но Борис один не выдержал радости встречи с солнцем.
— Эй, уже утро, — прополз он трясогузкой по нашим ногам к люку. — Вверху солнце.
Вверху — да. А к нам в яму, словно боясь подорваться на растяжках, оно опускаться не осмеливалось. Лишь легонько, словно неженка девушка притрагивалась воздушной ноженькой к холодной воде, касалось белых проводков, опутавших наш выход на свободу.
— Живы? — поинтересовались сверху охранники. — Давай миску.
Просовываем ее в щель, в протянутую руку. Боевика не видно, наверное, без маски и потому не подходит близко. Дисциплина, однако. А мы сами себе напоминаем зверей в зоопарке. Им точно так же в вольер подают еду.
Солнце, подсмотрев за охранником из-за роскошной гривы росшего над нами дуба и убедившись, что в яме ничего страшного нет, любопытства ради все же заглянуло вниз. Без маски. Правда, на всякий случай решетку убирать не стало, перенесло ее тень на дно ямы. В эти светлые кривые квадратики мы и вползли, подставляя лица теплу.
— О, тараканы, — презрительно разочаровалось солнце от увиденного.
Открыли глаза. Нас, как подопытных мышей в клетке — нет, тараканов же! — рассматривали две маски.
— Нет, они будут Нельсонами Манделой, — не согласился другой, отметая примитивизм напарника.
Подбор псевдонимов на этом не закончился, и в конечном варианте все выглядело очень даже пристойно: я — Антон Павлович (Чехов им почему-то припомнился), Борис — здесь ума и юмора много не потребовалось — Ельцин, Махмуд — Эсамбаев. Гордости охраны не стало предела:
— Клево. У нас в тюряге писатель, президент и танцор.
Неизменной осталась лишь примета. Если звучало: «Полковник, на выход», — это к плохому. Когда имя Чехова или мое — тревог не ожидалось.
Самым большим неудобством оставались комары. Они наполняли жилище часов в десять вечера и буйствовали, устраивая на наших телах оргии, до семи утра.
Конец варварству и наглости положили, догадавшись и осмелившись закрыть люк. Снимаю майку, разрываем ее пополам. Как раз прикрыть отверстие. Часа за полтора до сумерек обкуриваем яму, усиленно работаем вентиляторами — разве только не взлетаем сами — и замуровываемся. Пяток — десяток комаров остается, но что они без обходов и охватов, таранов и подмоги той орды, что топала ногами, била крыльями, царапалась и укладывалась слоями по майке сверху.
— От кого прячемся? — не поняла маневра и охрана.
— От комаров.
— Искусали, что ль?
Что им кусать. Рассмотрев себя на свету, поняли образ с тараканами — усатые и бородатые. И начинающие худеть. Вроде не двигаемся, лежим и спим, а пиджак уже свободно заправляется в брюки. Стало похуже и с едой: утром и вечером — перловка в комбижире. Для моего послеафганского гастрита — первейшее «лакомство». Нужно выбирать: или мучиться от голода, или от боли.
Отказываюсь от ложки. Пью лишь чай. День, второй. Когда-нибудь должен ведь этот комбижир кончиться!
Кончилось все — и комбижир, и перловка.
— Жратвы нет.
На нет и суда нет. В ларек не сбегаешь, хотя Махмуд в одном из карманов и нашел завалявшиеся двадцать тысяч. Мечтаем, что можно на них купить. Борис непреклонен:
— Огурцов. Желтых.
— А почему желтых?
— Они большие.
Охрана тоже повеселила. Поинтересовалась мимоходом:
— А халва у вас есть?
Глядим на Махмуда: ты что, сбегал-таки в магазин?
— Какая халва? — задаем не менее глупый вопрос.
— Из банок. Не приносили?
Нам много чего не приносили. Первого, например, ни разу не видели. Картошки. Масла. Да тех же яблок, наверное, можно насылать пол-ямы, лето ведь на дворе…
Принесли кусок халвы. Еще сутки продержались. А потом на полтора месяца зарядили одни макароны: на воде, без воды, со стручком лука, с кусочками остатков мяса, опять пустые. В непонятные праздники (как их мало даже у мусульман!) — одно мясо. Тарелочка, правда, из детского садика, может быть, даже осведомитель из налоговой полиции выделил ее на наши нужды, но запах-то есть.