Был тот странный предутренний свет

Могилев Леонид Иннокентьевич

—Не прекращающиеся горячие дискуссии, и мно­гие ученые отказывающиеся принять доводы профес­сора не дают пока поставить точки над «и» и палочки над «т». Но некоторые из доводов профессора так интересны, что стоит познакомить с ними слушателей,— цитировал он какую-то брошюру, которая мне, впрочем, не попадалась.

—По мнению Козырева, подтвержденному его опытами, время обладает рядом физических свойств. Простейшее из них — ход времени. Взаимодействуя с веществом звезды, время может оказаться источником энергии. По новейшим данным, Житель, наше Солнце горит не само по себе. Температура в его недрах недостаточно высока,

чтобы водород превращался в гелий.

Мой лектор смотрел сквозь деревья, сквозь морось, сквозь сегодняшний день. Речь его была связной, голос поставленным, а совсем недавно он говорил абы как, шепелявил…

«А может быть он псих?»— подумалось осторожно. Но он загнал эту мысль в дальний угол бытия своими словесными пассажами. Это было не безумие. Это еще серьезней.

—Ты конечно понимаешь, о каких реакциях я говорю? Так вот. Солнце и звезды питаются за счет времени. Черпают свою жизненную энергию из его хода. Присосался, глотнул и масть потащила,— не­ожиданно сбился он на простой язык.

—Время обладает плотностью,— мгновенно вер­нулся он в образ вневременного лектора,— и эта плотность постоянна. При одних процессах она увели­чивается, при других уменьшается. Поле времени. Улавливаешь, Житель? В разных ситуациях время может поглощаться или выделяться. Там где энтро­пия, а по существу беспорядок — плотность времени увеличивается. А там, где порядок — отнюдь. Ловишь таинственную нить, Житель? Это смерть. Но это, тем не менее, семечки. Время можно экранировать. Стек­лом, металлом. Его можно отражать зеркалом. Вот до чего додумался профессор. Вот до чего дошел в своем совершенстве. Преломление времени. Вот тут останов­ка. Преломление у времени отсутствует. И, вот, учтя эти свойства времени, профессор построил свои прибо­ры. Ты думаешь, они не работают? А вот и нет!— и он выругался настолько грязно, что я на миг очнулся. Но тут же поток разумной и связной речи вернул меня в лоно прежнего повествования. Как будто два лика являл собой мой собеседник. Бытовой лик и лик возвышенный и нереальный, и по временам они сливались, и тогда возникала чудовищная стереоско­пия.

—Время не распространяется, как свет. Оно появляется сразу во всей Вселенной. Ты же понимаешь, Житель, что звезды мы всегда видим в прошлом времени и никогда в будущем. Скажем, ярчайшую звезду неба — лучезарный Сириус — мы видим та­ким, каким он был восемь миллионов лет назад. Пока свет доберется до нас… Такие бездны… Козырев поставил смелый опыт,— вещал мой галактический бомж, и пальцы его до хруста сжимали доску скамьи,— в фокус телескопов Пулковской обсервато­рии он поставил изобретенные им приборы, которые воспринимают излучение времени. И они указали место, где Сириуса мы не видим, но где он должен быть в данное мгновение!— И он ударил по мокрой скамье кулаком. И разбил костяшки пальцев в кровь. Мне бы бежать от него. Сквозь парк к деньгам, к автобусу…

—А дальше?— спросил я.

— Из наблюдений Козырева следует, что наиболее активно излучают время белые карлики. И один источник из созвездия Лебедя. Хотя ты бы предпочел созвездие Льва? Не правда ли, Житель? Но есть объекты, совершенно время не излучающие. Это Са­турн, Туманность Андромеды, звезда Арктур… Почему? Почему, Житель, эти системы не излучают? А ведь ты почти догадался? А…?— И он посмотрел сквозь меня. Потом опустошенно откинулся на скамью.

— Ну,

хватит для первого раза. Время способно мгновенно передавать информацию. Запомни это, до­рогой Житель. Быстрее света. Мгновенно. М-г-но-ве-нно! Однако мне пора. Хмелеуборочная…

На дальнем конце аллеи медленно и неотвратимо вырастал милицейский фургон.

—Когда получишь сегодня деньги, оставь треху под автоматом с газводой. Справа и сзади. Век не забуду. Тот автомат, что у крайней кассы,— и он исчез, по пути забросив пустую бутылку в дальние кусты неуловимым и точным движением.

— Ваши документы, гражданин! Что под дождем мокнем? Небриты почему? Так говорите, перевода ждем?

Я оказался в этом городе случайно. Мне нужно было в другой. В четырех часах от этого. Туда я ехал. Я не был там столько лет. И не важно, почему и как я оказался здесь, без денег и что за перевод ждал. Сто рублей. Десять десяток. Или четыре четвертных. Ка­кая в сущности мелочь. И я получу их сейчас. И возьму пирожков в буфете. Это — чтобы были монет­ки открыть камеру хранения. Там, в большой черной сумке чистая одежда, «Английский детектив», зубная щетка, кипятильник. Блокнот и ручка с золотым пером. Я приеду в этот город. Это его дозорный — не­обыкновенный Бомж.

И когда я получил тонкую пачку денежных знаков, то не трешницу, а целых пять рублей положил в условленное место. Будто бы завязывая шнурок. И впрыгивая на ходу в тронувшийся было «Икарус», для чего отчаянно махал руками и заступал путь, пока не открылась надежная дверь, мягко и спасительно, сказал вслух: «Я возвращаюсь».

«И пока вы не испытали все это, еще больше слез вы пролили, пока вы блуждали в этом долгом паломничестве и скорбели и рыдали, потому, что…».

Нужно смотреть в огонь не мигая. И когда разгорается, не уходить от его тепла. Он поднимает меня и возносит. А потом опускает на землю. И исчезает. Только тлеют в трех шагах от бузины угли. Я открываю глаза. День.

Я возвращаюсь по колее к вычищенному лесу и выхожу к заводской окраине. Я ищу газету. Вот киоск, и он работает, как ни странно.

Так я узнаю, какое сегодня число. Потому, что иногда я не попадаю после в свой день.

Я не знаю, почему это происходит, хотя сегодня я вернулся в свой день и час. Так же я не могу знать, как мне удается выкидывать подобную штуку. Я сажусь в трамвай номер двадцать пять и еду одиннад­цать остановок.

Костюм пропах дымом. Дома будет укоризненный и недоуменный завтрак, переодевание в служебные одежды и сама служба до семнадцати часов. Потом я вернусь домой и буду ужинать, смотреть телевизор и спать с женой.

Этот свет по утрам приходит очень редко. Иногда его не бывает по году. Я жду его со смятением и грустью. Я не знаю, как это у меня получается, только каждый раз я могу паутину свою, свою сеть закинуть только в одно и то же место, в этот приморский город, где ниспадает с небес вечная влага, а потом я каждый раз возвращаюсь в лес, возле разрушенной станции. Стоит только мне произнести, сев в «Икарус»: «Я возвращаюсь»,— как я оказываюсь здесь, в лесу. Может быть, это могло бы стать огромным открытием, но я никогда никому ничего не скажу. Потому, что тогда я потеряю этот дар. Я знаю, что тот, кто дал мне его, лишит меня этой способно­сти, если я проболтаюсь. Я засыпаю и слышу во сне, кратком и трамвайном: «Житель, ведь это так про­сто…»