Былинка в поле
Шрифт:
Обид своих она не забывала, не прощала ни мужу, ни Карпею, который каждую страду нанимался к ней в работники, год от года все чаще жег рюмкой бравую красоту, тускнея на глазах.
Изнеженно побелело Василисино продолговатое лицо с печально-гордыми глазами святой девы. Важная осанка статной крупной фигуры удерживала даже самого развеселого шутника молвить Василпсе зряшное слово. Высоко носила обманчиво-смиренную непокорную голову. Спали врозь. Стоскуясь, сама неслышно прилетала к мужу со своей пуховей подушкой, радуя его нежностью, так что утром дивился Кузьма,
Смутно догадался с годами: сколько ни махай дубиной, ковыля не скосишь - стелется покорно, чтобы снова выпрямиться.
Василиса робела иногда перед его молчаливой и кроткой загадочностью... Любовалась украдчиво его работой, а если он заприметит, глаза ее наливались синим холодом...
Батюшку того, что венчал их, разбила ошалевшая тройка, сорвавшись с Каменной горы в речку у Соминого омута. Померли сверстники, а он, Кузьма, остался со своей Василисой да прежней ее любовью Карпухой Сугуровым...
Кузьма прижался к тугобокому телку-годовику, почесывая подгрудок. Телок лизнул его шею горячим, шершавым, как терка, языком.
– Не крестись, забудь все, доверься силе нетутошней.
– И от этого, казалось, не своего голоса, от лунного половодья во дворе страшно и сладостно замирала Фиена в ожидании таинства.
– Тихонько, не изувечьте суятных овец.
И девки, распахнув шубы, вытягивая руки, ловили овец, повязывали на шею передники или платки. Какой масти попадется овца, такой и будет жених.
Ни живой ни мертвой брела вдоль степы Марька Отчева. Подсунул ей Кузьма ласкового теленка, а когда девка, приговаривая "судьба-судьбина, повесь передник на суженого-ряженого", повязала на его шею передник и выпорхнула из преисподнего мрака на лунный разлив с серебристо искрившимся двором, Кузьма снял ее передник, повязал на кобеля Наката и сам испуганно изумился: неужели сделал это, понужденный судьбой?
По сердцу была ему уважительная Марька, и радовался, что уберегли ее родители, когда металась в черной оспе, только меж бровей и осталась шадрпнка, как бы высветлив нежный лик ее. Одна из всех не сняла Марька креста, когда Фиена обескрестпла девок в горнице.
"Достанется нашему Автоному эта доброта и красота несусветная", подумал Кузьма с неосознанной зависттью. Полез нахолодавшим пальцем в свой рот, пересчитывая зубы. И подумалось ему: уж не продрог ли он под синим сквозняком студеных глаз Василисы? Вздохнул прпмиренно; подобрев, сбросил с сеновала охапку разнотравья овцам, пошел в дом.
На кухне Василиса раздувала сапогом самовар.
– Перестал бы голопятым ходить. Обезножешь, на руках мне же придется носить тебя, - сказала она таким грудным голосом, каким обычно говорила накануне прихода к нему со своей подушкой.
– Совсем тепло, - легкомысленно повеселел Кузьма, вытирая ноги о солому.
– Дохнула ты майским голоском.
– Умолк, сладостно пропадая под ее взглядом.
4
Во двор заехал Автоном на паре сильных коней, вязко скрипя полозьями саней. Разомкнулись клещи хомутов, встряхнулись запревшие кони, пофыркивая; Автоном покрыл их дерюгами, повел в конюшню. Управился с лошадьми, обмел пучком соломы снег с валенок, взял из саней мешок с покупками и, кинув на руку тулуп, пошел в дом.
Возил в Сорочпнск двадцать пять пудов пшеницы и быка-полуторника.
Отборную, через редкое решето отсеянную твердую пшеницу продать не удалось - подошли к возу два усатых, а третий, бритый, пригрозили, что, если уступит государственным закупщикам, домой не доедет.
– На любой дороге разнагишают тебя наши, сосулькой ледяной зазвенишь, сказал усатый, сильно надавив рукой на плечо Автонома.
Автоном вспыхнул, ворохнул плечом, сбрасывая тяжелую руку в рукавице. Тогда бритый чуть распахнул свой зипун, уперся в грудь Автонома стволом обреза.
– Советская власть планует чужой хлебушко, а мы ее по-своему регульнём. Поплачется она в ногах у нас, - сказал он.
– Пшеницу вези домой, зарывай в яму. А нет, лучше в прорубь свали. Довольно пм мудровать над хлеборобами.
– Для чего же я сеял? За дурака меня считаете?
– А ты умней будь, не засевай лишку. Себе хватит, а они нехай железо гложут, протоколами и постановлениями закусывают. В кошки-мышки играть с нами не дозволим больше.
Пшеницу Автоном сдал в счет дополнительного обложения, уже второго за эту зиму. Быка продешевил - густо скота нагнали на базар башкиры и оренбургские казаки. Поначалу тоже прижимали государственных закупщиков, а потом пошли дешевить. Даже за плевую цену не подвертывались покупатели из местных мясоедов.
Председатель Хлебовского сельского Совета Захар Острецов навязывал свою телку-годовичку.
– Бери даром, назад не погоню!
– бесшабашно кричал подвыпивший Острецов.
– Телятина для умственных желудков. Жениться хочу, идол ты жпрнощекий. Иначе бы не дешевил.
– Зачем она мне? Ныне лишняя скотина - позор для человека. Голозадое равенство - наивысчая вожделенная цель бытия.
– Врешь, губастый сластолюб! Советская власть велит в достатке жить. С пустых щей не осилишь вперегонки заграницу. Сила нужна.
Шибай все же взял белолобую телку, силой запихнув за пазуху Острецову скомканные рубли.
– Не припоздал жениться в тридцать-то лет?
– балагурил на радостях Шибай.
– До тридцати мне еще двух лет не хватает, дядя.
Вид у меня поношенный от умственной деятельности. Сахару маловато для мозговой работы.
– Никак двум свиньям корм не разделишь?
– Ты, дядя, мясо жрешь, култук наедаешь, а я думаю, как жизнь крутануть по-новому, тебе ноги на затылке завязать, смрадный ты индивидуум. Автоном, вразуми прохиндея насчет моей личности.