Былины сего времени
Шрифт:
Акъял вырвал клок пакли из лежанки, взял черепок от прежнего кувшина, разбившегося, и уселся у стены. Крысу надо убить, нору законопатить. Иначе придет, когда Акъял будет спать, из него самого клок вырвет.
Так ждал он не одну минуту. Шорохи становились все громче, все ближе. Вот совсем громко… и в стене появилась дырка!
Акъял приготовился, замахнулся черепком… но в последний миг замер, ахнул изумленно. Из дырки высунулась не крысиная морда, а человечья рука. Грязная ужасно, с обломанными ногтями,
– Ау, кто там?.. – негромко позвал Акъял.
В ответ донеслось только шебуршение. На глазах узника дырка еще расширилась, сыпля во все стороны каменной крошкой. Вот уже достаточно, чтобы человеку пролезть…
В зиндан протиснулась чья-то голова. Волосы как солома, усишки тоненькие, нос крючком. Акъял смерил гостя подозрительным взглядом, но подал руку, помогая пролезть. Кем бы он ни был – все человек, не нежить Кащеева.
– Это восьмая камера? – сипло спросил пришелец.
– Нет, пятнадцатая, – ответил Акъял.
– Бесово семя, опять промазал… – сдавленно ругнулся гость.
– А зачем тебе восьмая?
– Если я все правильно рассчитал, восьмая угловая должна быть.
– И чего?
– У внешней стены.
– И чего?
– Оттуда наружу прокопаться можно.
– А-а-а… А можно с тобой?
– Можно. Только передохну сначала, – влез в камеру целиком пришелец.
Был он худ, изможден. Похоже, кормили его даже хуже, чем Акъяла. Тяжело дыша, он жадно таращился на лепешку и казы.
Акъял, тоже голодный, молча протянул пришельцу свой обед. Тот в один глоток сожрал сразу половину и виновато пробурчал:
– Три дни уж во рту ни крошки…
– Вот бедолага, – посочувствовал Акъял. – Видать, осерчал на тебя Кащей-бабай.
– Да и не говори. Повезло, что я жив все еще. Ты, друже, кто сам будешь-то?
– Акъял-батыр зовусь, – гордо представился егет. – Слышал, может?
– Как не слышать, слышал. Это же ты птице Самруг-кош помог, птенцов ее спас?
– Я он самый и есть, – невольно подбоченился Акъял. – Только ты откуда о том прознал? Там никого не было, никто не знает.
– Птица знает. Она мне и сказала. Меня Финистом звать, – назвался чужак. – Финист Ясный Сокол. Слышал, может?
– Слышал, как не слышать! – покивал Акъял. – Тоже много немалого ты сделал. Побратаемся, Финист-батыр?
– А чего ж не побрататься-то с хорошим человеком? – ухмыльнулся Финист.
– Славно, – кивнул Акъял. – Давай кровь смешивать. Есть что острое? Чем нору копал?
– Перьями, – непонятно ответил Финист.
– Какими еще перьями?
– Собственными перьями.
Русский показал Акъялу несколько странных лезвий на тонких палочках… и вправду словно перья. Но при этом острые и прочные, будто из стали.
– Где взял такие ножи? – подивился Акъял.
– Говорю же – перья то мои, – поморщился Финист. – Из крыльев повыдергивал. Стачиваются только быстро очень, а новые в один присест не вырастишь… Кабы хоть кормили, а то ведь и того нет…
– Ва! Это что ж, правду говорят, что ты человек-птица, Финист-батыр?! – поразился Акъял. – Я-то думал, вру… преувеличивают легонечко. Ну про всех же батыров чуть-чуть преувеличивают…
– И про тебя тоже?
– Не, про меня нет. Про меня только чистую правду говорят. Палец дам на отсечение.
– Ну и про меня – правду. Почти всегда.
Дожевав казы, Финист принялся мерить стены пядями, бормоча что-то вполголоса. Акъял внимательно смотрел на него, сложив руки на коленях. Его очень обрадовало новое знакомство, а в груди впервые за два месяца поселилась надежда.
– Ты у двери постой, ладно? – попросил Финист. – Нехорошо будет, коли стража меня тут найдет…
– Спокоен будь, Финист-батыр, – заверил Акъял. – Делай, что нужно, я постерегу.
Измерив всю камеру, Финист присмотрелся к окну. В его камере окон не было совсем, а вот у Акъяла одно имелось – хоть и совсем крохотное, забранное толстыми решетками. Руку не просунуть – палец разве.
Но Финист пока хотел не выбраться, а только осмотреться. Понять, что там снаружи, каким путем лучше бежать. Так что он грянулся телом об пол и вспорхнул уже соколом в золотистом оперении. Зревший это башкир восхищенно присвистнул.
В птичьем облике фалколак тоже не мог протиснуться. Он поточил клюв об один из прутьев, убедился, что тот изрядно прочен, и принялся разглядывать большой двор внизу.
Зорче сокола птиц немного – видел он каждую букашку так ясно, словно рядом с ней стоял. Слышал вот похуже, но Финист был ловок и по губам читать.
Особенно когда губы такие огромные. Сугубое внимание Финиста привлекли три громадные фигуры. В каждой – по две сажени, да еще шеломы высокие, луковками. Один с топором, другой с мечом, третий с дубиною. Стоят у коновязи, лясы точат. Лошадь, что рядом привязана, косится со страхом – для этаких дылд она и за пони не сойдет.
Горыня, Дубиня и Усыня. Возможно, последние на свете живые велеты.
Когда-то на Руси жили не только велеты, но и асилки – тоже великанский народ. Первые были помельче, да зато поумнее. Вторые поздоровее, да зато глупы, как полено. Асилков до наших дней не дожило совсем, а вот велетов чуть-чуть осталось. Одна-единственная веточка, три брата-великана.
А баб велетских не осталось вовсе, так что новых уж не появится. Разве что полукровки, вроде Соловья Рахмановича.
Ходят слухи, что эта последняя веточка – не совсем и велетская. Вроде как согрешила не то бабка, не то даже и матка Горыни, Дубини да Усыни с последним асилком – оттого и глупы так эти трое.