Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения
Шрифт:
Разумеется, при таком неоднородном составе редакции направление нашей газеты должно было получиться довольно пестрым; но, к счастью для редактора, который не разбирался с достаточной ясностью, что у него пишут сотрудники, на помощь приходил цензор из Губернского правления. Он вычеркивал все самое существенное в передовых статьях эсдека, в руководящих статьях эсера, в моих обличительных фельетонах, даже в хронике, которую мы собирали сообща; и после такой хирургической операции все идеологические противоречия авторов сглаживались, и газета принимала какое-то среднее, совершенно
Эта благодетельная роль цензора отражалась даже на наших внутренних редакционных отношениях. Имея перед собою общего врага – цензуру, мы редко спорили друг с другом по принципиальным вопросам. А наш милейший Федор Егорович, как мы замечали, втайне даже сочувствовал цензору. Когда из канцелярии от старшего советника Губернского правления нам возвращали посланные туда гранки с набором, и в этих гранках оказывалась вычеркнутой красным карандашом большая часть текста, Федор Егорович вел себя как-то странно. Словами выражал негодование, а веселой улыбкой на лице – удовольствие.
– Вы, кажется, радуетесь? – как-то раз, не выдержав, строго спросил его передовик.
– Я? Господь с вами, – отрекся Федор Егорович.
Но затем, набравшись храбрости, добавил:
– Как кадет, я цензуру, конечно, не одобряю. Но вы, господа, сами тоже виноваты – зачем пишете так длинно? Это и мне дорого – лишний гонорар платить, да и губернского советника раздражает – лишний материал читать. Вот, посмотрите на задние страницы календаря, как всякие мудрецы писали: всего две, три строчки, а как здорово выходило!
Вообще, точных политических взглядов Федора Егоровича мы, сотрудники, определить никак не могли, хотя и знали, что официально он принадлежал к конституционно-демократической партии. Иногда наш редактор очень либеральничал, порой чуть ли не доходил до высказывания анархических идей; а иногда, вдруг, произносил такие черносотенные речи, что приводил всех нас в содрогание.
Как-то раз, например… Возвращается он из города, нервно входит в общую редакционную комнату, где мы, трое, в трех углах писали свои статьи в трех направлениях, и начинает бушевать:
– Безобразие! Черт знает, что! Невозможно при таких условиях издавать газету!
– А в чем дело, Федор Егорович? – спрашивает эсер.
– Да очень просто, в чем дело! Жиды-оптовики опять подняли цену на бумагу! Житья от них нет!
Сотрудник меньшевик, погруженный в описание прелестей диктатуры рабочего класса, отрывается от работы. Будучи сам евреем, он, естественно, краснеет от обидных слов издателя и смотрит на него с негодованием. А тот ходит взад и вперед по комнате, продолжает изливать свои чувства.
Испытывая неловкость от возникшего положения, я решаюсь заступиться за своего коллегу:
– Простите, Федор Егорович… Я не собираюсь учить вас… Но вы – кадет. И я тоже кадет. А у нас в программе сказано, что мы должны добиваться равноправия для всех национальностей, в том числе и евреев!
– Ну, да! Я и добиваюсь! А в чем дело? – Редактор остановился, с удивлением взглянул на меня.
– Но в таком случае вы должны отстаивать для них те права, которых они лишены…
– Я и отстаиваю! Я очень хочу, чтобы они имели право жительства всюду! А то – почему их всех заперли здесь? Пусть переезжают на Волгу, на Урал, в Москву, в Петербург… Тогда конкуренция уменьшится! И дышать будет легче!
Если не считать подобных исключительных случаев, то редакционная жизнь в общем протекала у нас мирно, спокойно. Федор Егорович обращался с нами по-товарищески, вежливо, не позволял себе никаких грубостей. Писал я у него почти ежедневно, и он никогда не вмешивался в мои темы, исключая полемики с Крушеваном. В этом вопросе мы всегда дружно объединялись, так как Крушеван и его, и меня поносил иногда самыми ужасными словами. Про Федора Егоровича он писал, что если ему поручить устройство российского государства, то этот строй сейчас же рухнет, как рушатся те одноэтажные дома и сараи, которые Федор Егорович строил до сих пор кишиневским жителям. А про меня Крушеван говорил, что я известный студент-бомбометатель и что я чуть ли не собирался взорвать в виде протеста Новороссийский университет.
Но самое обидное было написано им по моему адресу в самом начале моего сотрудничества в «Бессарабской жизни». Подстрекаемый Федором Егоровичем, начал я его задирать первый; Крушеван некоторое время молчал, молчал и, наконец разразился. Стиль у него был грубый, в подборе слов он не стеснялся, хотя, несомненно, его газету читали не только мужчины, но и дамы, и, быть может, дети. И, вот, в первой же статье, посвященной мне, он с чудовищным цинизмом обрушился на то, что в литературном смысле было для меня самым священным – на мой псевдоним.
Раскрываю я как-то раз его газету и читаю: «В смрадной революционной клоаке, именуемой “Бессарабской жизнью”, появилась какая-то новая пакость: “Азотнокислый…”»
И затем следовало второе слово моей подписи. Но в этом слове «Калий» две последние буквы были выпущены, и вместо них стоял твердый знак.
Помню – несколько дней после этого я был совершенно подавлен. Даже стеснялся показаться на главной улице города. А чудак Федор Егорович, наоборот, —почему-то был очень доволен.
– Ничего, ничего, – ободрял меня он. – Теперь вы быстро пойдете в гору: Крушеван вас заметил.
Вообще, нельзя сказать, чтобы Федор Егорович был очень чутким человеком в области литературной чести. Да и в издательском смысле тоже не всегда оказывался на высоте. Особенно в вопросе о гонораре.
Согласно условию, должен был он платить нам в конце каждого месяца. Но это условие имело только теоретический характер. На практике получали мы гонорар по частям, в разное время, после долгих споров и препирательств. Сначала шли к секретарше, сидевшей за решеткой и изображавшей кассира. A после того, как секретарша объявляла, что у нее в кассе нет ничего, кроме почтовых марок, отправлялись к редактору в кабинет, где происходила всегда одна и та же сцена – Федор Егорович вынимал из кармана панталон тот самый темно-зеленый кошелек, который был мне памятен по первому визиту в редакцию, раскрывал его перед нами и плачущим голосом говорил: