Былое — это сон

Сандемусе Аксель

Каждый день утром и вечером я совершал прогулку и смотрел, как год идет на убыль. Крестьяне убирали капусту и картофель. Моросил мелкий дождик, все было прекрасно. Я мог часами бродить по ближнему лесочку, в высоких сапогах и плаще я медленно бродил по тропинкам, пока совсем не стемнеет. Однажды я целый вечер простоял, притаившись за елью, наблюдая за дикой уткой, которая плавала по озерку. Как приятно, закрыв глаза, почти засыпая, стоять в сумерках в мокром осеннем лесу. Я как бы переносился в вечность, а лучше этого ничего быть не может. Если я и думаю о чем-нибудь в такие минуты, — что случается крайне редко, — то о женщине, которую я знал давным-давно, когда был зеленым юнцом и жил в Норвегии. И мысли мои тихи и спокойны, это

смутные, почти неподвижные картины, похожие на сны медведя в берлоге. Мне не хочется курить в такие минуты, я просто стою как вкопанный, а кругом сгущается тьма, и ветер поет жалобную ночную песню. Я стараюсь выбрать самое уединенное место, чтобы меня никто не увидел, любая помеха причиняет мне боль. Какую часть жизни простоял я в таком оцепенении? Не знаю. Есть места, которые я особенно люблю. В городах это обычно пустыри или же оконечность мола. В хорошую погоду я никогда не впадаю в такое оцепенение, мне нужно ненастье — ветер или дождь, а лучше и то и другое вместе, что чаще всего бывает осенью. Наверно, это болезнь, может быть, шрам, оставшийся от одиночества. Вернувшись с такой прогулки домой — к свету, к людям, я испытываю глубочайший покой, но и острей, чем обычно, чувствую себя чужим в этом мире. Тогда на меня находит безысходная тоска, и мне хочется спрятаться в темной комнате.

В тот вечер, когда я долго стоял, наблюдая за уткой, а потом потихоньку скользнул прочь, чтобы не спугнуть ее, я встретил на дороге девушку, с которой ехал в поезде. Мы поздоровались, и за пустой болтовней я проводил ее через лес. Ее звали Герда Холтсмарк, она собиралась прожить в Гране несколько недель. С тех пор мы стали видеться каждый день.

В последнее время я почти не вспоминал ни Йенни, ни Сусанну, и это меня успокоило. Может, все-таки история с Сусанной на этом и кончится? Я не понимал, что обманываю самого себя. Просто здесь я был в полной безопасности и от Йенни и от Сусанны. Они меня ждут, все в моих руках.

Однажды утром на усадьбе поднялся невообразимый шум, — люди собирались на оленью охоту. Собак взяли на сворку, и они заливались лаем в разных углах двора, мужчины обсуждали снаряжение. Тяжело топая, кто-нибудь то и дело заходил в дом, пока фру Нирюд готовила с собой еду. Шум действовал мне на нервы. Нельзя так кричать, и вообще суетиться ни к чему.

Зато когда все уехали, на усадьбе воцарилась мертвая тишина. Работник с соседней усадьбы должен был присмотреть за скотом. Женщины вместе с мужчинами уехали на сетер, они вернутся только завтра. Вид грузовика, увозящего людей и собак, утешил меня. Еду мне оставили на кухне — я сам попросил об этом фру Нирюд, когда понял, что оленья охота и поездка на сетер традиционный ежегодный праздник.

Проходя в тот день мимо кладбища, я заметил кого-то у могилы Антона Странда и свернул туда. Это был седобородый старик, которого я часто встречал на дороге. Как бы ненароком я прошел мимо него, бросив несколько слов о погоде. Завязать беседу было нетрудно.

Старик оказался отцом Антона Странда, о Карле Торсене он говорил очень мягко.

— Конечно, мне не хочется видеть человека, который лишил жизни моего сына, оно понятно, но я не согласен с теми, кто сердится, что ему дали всего год. Он и так всю жизнь будет помнить о содеянном, в тюрьме ли, в другом ли каком месте. Трудно ему, бедняге, придется. Для нас это тяжелый удар, что тут говорить, и все-таки лучше, что убил не Антон.

Да, во всем можно найти утешение. Отец стоял у могилы сына, а ведь должно бы быть наоборот. На могиле лежали осенние листья. Осмунд Улавссон Винье более кисло, чем когда бы то ни было, смотрел в узкий просвет, открывавшийся между двумя церквами. Куст крапивы на его могиле был неправдоподобно огромен, на темной зелени ярко желтели березовые листья. Я долго смотрел на крапиву. Может, Винье того и хотел? По всей вероятности, крапива была очень старая — могучее непобедимое растение.

Я был на кладбище один. Ну как, быть или не быть? Я наклонился, запустил руку в землю и крепко обхватил корень, — человек научился обходиться с

крапивой. Медленно и неохотно она расставалась со своими корнями. Пальцы удовлетворенно заныли, почувствовав, что крапива поддается. Она цеплялась изо всех сил, словно небольшое дерево. Но с каждым рывком корень уступал за корнем… Когда я выпрямился с зеленым кустом в руке, я понял, что в моем поступке не было благоговения. Осмунд Винье сердился.

Вдруг я заметил, что у меня дрожат руки. Неужели я выдернул самого Винье из его законной могилы? Крапиву норвежской духовной жизни. Винье зубами впился в корни. Я обнаружил в них большой сердитый зуб и сунул его в карман. Когда я шел, у меня по спине пробегал холодок. Теперь я многое знал о святых мощах. Сыщик приехал в Гран, опоздав на восемьдесят лет, и открыл кое-что о Винье. Странная паука эта история литературы.

Ближе к вечеру я встретил Герду Холтсмарк, она шла вместе с той ужасной четой, которую мы видели в поезде. Дама уже пронюхала, что я богат, и вела себя так, словно я принес ей извинения. Я поздоровался с Гердой Холтсмарк и хотел пройти мимо, но дама остановила меня. Переминаясь с ноги на ногу, она вся извивалась передо мной, в уголках губ у нее блестела слюна. Как вам нравится в Гране, господин Торсон? Разве здесь не восхитительно? Особенно осенью? Мой муж тоже так говорит. Как раз сегодня опять повторял. Вы долго здесь пробудете? Скоро возвращаетесь обратно в Америку? Наверно, подыскивали себе виллу? Вы не женаты? Фрекен Холтсмарк так о вас говорит! Она нам все рассказала! Нам так хотелось встретиться с вами. Почему вы живете не в пансионе?

Она продолжала тараторить, делая свои ужасающие ударения на самых неподходящих словах:

— Непременно приходите к нам в гости, вы обязательно должны к нам прийти! Вам не скучно жить в усадьбе? Нирюды прекрасные люди, я ничего не хочу сказать, но все-таки, по-моему, у них вам должно быть одиноко. Перебирайтесь в пансион! Вы даже не представляете, как там уютно, знаете, посидеть вместе за чашечкой кофе, и вообще…

Я пытался обойти ее, но она, перепорхнув, снова встала у меня на пути — из крохотного ротика лился словесный поток. Все-таки я проскользнул мимо и быстро зашагал прочь. Она что-то кричала мне вслед. Потом я услыхал шаги за спиной и решил, что это она, но это была Герда Холтсмарк. Сперва она шла рядом, не глядя на меня, потом наконец рассмеялась.

Когда мы приблизились к проселочной дороге, она замедлила шаг, с опаской поглядывая на заросшую кустами опушку леса. Я поинтересовался, что она там высматривает; да так просто, ничего, ответила она. Но мне было любопытно, я остановился и спросил:

— Что там? Я ничего не вижу.

Поколебавшись, она призналась, что днем ходила туда: там действительно ничего нет. Я был в полном недоумении.

— Ну, как же вы не понимаете, ведь это место видно из моего окна, — сказала она наконец.

Тогда я сообразил, в чем дело. Несколько раз я подолгу стоял в этих кустах. Мне стало смешно, и я пообещал показать ей кое-что, если ей интересно. Она нерешительно последовала за мной. Там среди кустарника высились две ели.

— Вот тут я стоял, — сказал я.

Разумеется, это ей ничего не объяснило, я продолжал:

— Очень просто, я стоял тут и не двигался. Но в этом нет никакой мистики. Правда, было уже темно, однако тайного хода в винокурню тут нет.

Она пробормотала, что я стоял слишком долго, к тому же шел дождь.

— Да, — сказал я. — Шел дождь, и я простоял под дождем два часа.

Она промолчала.

— Я был совершенно один и смотрел, как идет дождь. С веток падали капли, я смотрел на них. Трава чуть-чуть колыхалась на ветру, мимо пролетела какая-то птица, большая птица.

Я понизил голос, словно, рассказывая нечто сокровенное, боялся, что меня подслушают:

— Я стоял тут, и мне было удивительно хорошо. И если я думал о чем-то, — а я в этом не уверен, — но если думал, то о руках и плечах, к которым когда-то прикасался. О руках и плечах девушки, с которой я очень часто виделся, когда мне было восемнадцать. У нее было такое свежее дыхание, и я вспоминал его, стоя тут под дождем.