Былое и выдумки
Шрифт:
Вот с такими-то восходящими звездами поп-культуры шестидесятых годов я и познакомилась в тот вечер у Некрасова. Каждый из них успел к тому времени написать одно-два произведения, вызвавшие недовольство номенклатурной критики, что в те дни представляло собой надежный знак качества. Каждый успел вкусить от сладости официального отщепенства и неофициального признания у интеллигентного читателя. Не сознавая еще, какой счастливый момент выпал им для начала писательской карьеры, каждый страдал от невозможности пробить в печать то, что лежало в ящиках письменного стола и казалось главным, лучшим, революционным. Членские билеты Союза писателей лежали, правда, уже в карманах, но кроме этого в карманах
На маленькой терраске при некрасовской комнате сидели: Георгий Владимов, недавно совершивший своей «Большой рудой» переворот в понятии соцреалистического производственного романа и уже известный ходившим в списках «Верным Русланом»; Владимир Войнович, чей рассказ, тоже производственный, «Хочу быть честным», казался мне действительно почти что честным, и Анатолий Гладилин — одно из воплощений сравнительно свежего по тем временам «юностевого» духа.
Все они были тогда полунищие, бедно и немодно, хотя и с трогательными потугами на богемную элегантность одетые, опутанные бесконечными бытовыми и семейными неурядицами. Мрачно веселые и обольстительно (для не слишком еще разборчивой меня) циничные, с лицами хотя и вполне обыкновенными, но покрытыми тем тонким блеском возбуждения от недавней удачи, который электризует все вокруг и притягивает восприимчивые души, это были тогдашние любимцы советской судьбы.
Еще не слишком избалованные, не заснобевшие в своей полудозволенной славе, они приняли меня достаточно дружелюбно, хотя на восторги Некрасова по поводу открытого им нового таланта особого внимания не обратили.
Говорили, как принято в интеллигентной компании, разумеется, матом. Все были слегка на взводе.
Выпито, в сущности, было не так много — бутылка водки да бутылки три пива на четверых. И все время толковали о том, как хочется еще. Хотелось главным образом Некрасову. Купить же, по причине позднего времени, было негде, кроме как в приморской забегаловке, куда никто идти не вызывался. Решили поспрашивать по соседним номерам.
Нашлось не много — початая бутылка вина и две бутылки пива. Выпили быстро и снова пошли шарить по соседям. На этот раз вышло совсем скудно — фруктовое ситро да вымоленный у какого-то писателя с периферии флакон «Тройного» одеколона. Некрасов, гостеприимный хозяин, заявил, что, поскольку питья мало, половина пойдет ему, а половина — девушке, которая раньше не пила, то есть мне. Все, кроме меня, охотно согласились. Я же отнекивалась как могла, но безрезультатно. Под радостные подначивания кумиров молодой литературы Некрасов с мрачной настойчивостью совал мне стакан одеколона пополам с ситро, уверяя, что это будет мне полезно и познавательно, что я должна пройти боевое писательское крещение, и вообще неприлично трезвому сидеть среди выпивших, и либо пей, либо пошла вон.
Идти вон мне показалось обидно, и я выпила. И все очень веселились, пока я вытирала слезы, перхала, икала и пыталась подавить рвотные позывы.
Описывать вкус и аромат принятого внутрь «Тройного» одеколона, да с добавкой сладкого липкого ситро, не стоит. Кто пробовал, знает, а кто не пробовал, пусть благословляет судьбу. Я не большая поклонница и наружной парфюмерии, а уж носить эти прелести в желудке, непрестанно обоняя нутряные пахучие эманации…
Мерзкий напиток, однако, расшевелил меня и помог освободиться от застенчивости, от которой я в молодости бесконечно страдала, хотя и научилась прикрывать ее либо умным молчанием, либо вызывающим цинизмом и клоунством. И, послушав полупьяные разговоры молодых литераторов и их старшего ментора, я вдруг отбросила бережный пиетет и понятную зависть, с которыми смотрела на них до сих пор, преисполнилась ощущения собственного трезвого превосходства над этими косноязычными фрондерами и решила отомстить им. Отомстить и за несоответствие идеалу, и за дешевый интеллигентский мат, и за то злорадство, с которым они вынудили меня нахлебаться вонючей дряни. Ну и значительности, которой мне в их обществе сильно не хватало, тоже хотелось себе прибавить (то, что я была молода и недурна собой, не казалось мне тогда достаточным для привлечения внимания).
Разговор как раз вертелся вокруг вечного вопроса, чего кто хочет в жизни. Несли, разумеется, вздор. И мне припомнился некий хитрый фокус, которым морочил меня в ранней юности Гриша Чухрай. И я решила угостить им компанию.
— Все вы говорите о вещах, по-настоящему для вас несущественных, — объявила я. — Если хотите, я могу угадать ваши истинные желания.
— Это как? — спросил кто-то.
— Да, — сказала я, притворно запинаясь и непритворно содрогаясь от предвкушения позора, если фокус не удастся, — вот есть у меня такое… такая способность, что ли… Правда, это не всегда получается… концентрация нужна большая… напряжение всех сил… но если выходит, то я не только угадываю… это желание обычно исполняется…
Некрасов загорелся:
— Ну давай, угадывай!
Началась подготовка к магическому акту. По моему требованию достали лист бумаги, который я расчертила на множество квадратов и в каждом написала разные цифры, некоторые по два или три раза. Затем от другого листа я нарезала четыре узенькие полоски (на самом деле больше, но в суматохе никто этого не заметил). И велела каждому из участников написать на этих полосках бумаги свое желание, предупредив, что исполниться может, только если написано самое истинное, самое заветное. Все, кроме Некрасова, пошучивали и похмыкивали, однако разошлись по углам и принялись писать. Некрасов же был совершенно серьезен и как будто протрезвел, а лицо у него, пока он писал, было глухое, темное.
Когда все были готовы, я велела каждому скатать свою полоску в тугой маленький шарик.
Первым был, кажется, Войнович. Сжав губы и сведя брови, я тихим голосом попросила его положить свой шарик на расчерченный лист, в любую клетку с четной цифрой. Затем в клетку с нечетной. Затем вообще в любую клетку. Затем опять в клетку с четной. И опять с нечетной. И так далее. Я напряженно следила за его пальцами. Иногда он ошибался, и мне приходилось его поправлять. На террасе стояла мертвая тишина. Минуты через две я достигла определенного результата и тогда предложила Войновичу проглотить свой шарик, чтобы не было никаких сомнений.
— Или можно сжечь, — прибавила я, — но проглотить вернее, больше шансов, что исполнится.
Затем я проделала те же манипуляции по очереди с каждым из присутствующих. Любопытно, что почти все они предпочли проглотить шарик, и только, кажется, Гладилин сжег свой в пепельнице. Затем мы торжественно сожгли и расчерченный лист бумаги с цифрами.
Все снова зашумели, требуя немедленных ответов. Я объявила, что должна сосредоточиться, и мне предложили уйти с террасы в комнату, что я и сделала, закрыв за собой дверь.
Честно говоря, я была в некоторой панике. Развлекательная мистификация в подвыпившей компании оборачивалась чем-то совсем другим. Их затаенные желания были передо мной, и меня пугала эта полная обнаженность незнакомых мне людей. Я чувствовала, что у меня не хватит духу, да и не следует раскрывать эти пожелания публично. Между тем они ведь ждали, что я это сделаю, — и не боялись? Или просто не верили, что я угадаю? Тогда зачем же написали? Неужели все-таки подспудно надеялись, что моя угадка осуществит эти их желания? А с террасы уже снова доносились насмешливые крики, советы признаться в своей несостоятельности.