Былого слышу шаг
Шрифт:
«Капитал» привез из Петербурга вернувшийся домой на летние вакации Александр Ульянов. В его трагически короткой жизни это была последняя встреча с родными. Три с половиной десятилетия спустя старшая сестра Владимира Ильича А. И. Ульянова нелицеприятно выскажется в адрес тех биографов, которые возьмутся распространять легенду, будто бы студент Александр торжественно передал брату-гимназисту том «Капитала». «Как ни велико было влияние старшего брата и уважение к нему со стороны младшего, — писала она, — несомненно, что марксистом Вл. Ильич стал бы без всякой театральной передачи, настолько не вяжущейся с прямыми, чуждыми всякой ходульности характерами обоих братьев».
Тем летом Владимир Ульянов увлекался Тургеневым… Теперь-то мы знаем, как часто станет обращаться к нему Ленин — публицист, оратор. Говоря о либералах, непременно вспомнит того цивилизованного помещика с европейским лоском, который
Так и не открыл в Симбирске «Капитал»? Если верить воспоминаниям гимназического приятеля Ульянова, начали они было переводить этот труд с немецкого, но, не пробившись сквозь первые страницы, бросили. Было еще не под силу. Так же, как пытался в четырнадцать лет читать «Что делать?» Чернышевского и позже сам же заметил: «Это было никуда не годное, поверхностное чтение». А минует несколько лет, окажется в своей первой ссылке — в деревеньке — под Казанью — и в одно лето пять раз прочтет этот роман. И встреча с Марксом — она уже преодолена, но состоится позже — встреча, которая однажды и навсегда определит всю жизнь… В юности часто случается-торопливый задор, словно гребень волны, выносит нас так далеко, что лишь спустя годы удается вновь выйти к этим же рубежам, но теперь уже овладев ими…
Новый — 1889-й — год Ульяновы встретили в Казани: Владимиру Ильичу разрешено было вернуться из ссылки. Казань по тем временам считалась гнездом народничества, и там появлялись лишь первые группы молодежи, читающей на своих собраниях марксистскую литературу. Впрочем, как во всей России. Это был, по словам Ленина, период «утробного развития социал-демократии, как политической партии», — «число сторонников нового направления в России измерялось единицами». Тот же процесс, но в анализе неусыпного жандармского наблюдения, определялся следующим образом: «Эти кружки, состоящие преимущественно из интеллигентной молодежи и поднадзорных, изучали политическую экономию, экономическую историю России и занимались разбором и критикой народнических теорий, развивая в противовес им идеи научного социализма… Труды Маркса и Энгельса, Каутского, Либкнехта, Бебеля, Лафарга, Геда сделались модными книгами… Шла горячая работа по самообразованию, но только по самообразованию тенденциозному — социал-демократическому. Вырабатывался тип развитого, с большим запасом односторонних научных знаний интеллигента социал-демократа».
Это было время, когда в своей ранней юности социал-демократы, как заметит Ленин о себе самом и своих товарищах, еще «восторженно преклонялись перед героями террора». И самого Владимира Ульянова еще знают прежде всего как брата казненного революционера. Еще существует лишь одна на всю Россию марксистская организация — и та в Женеве — группа «Освобождение труда», а насчитывалось в ней вместе с ее создателем Г. В. Плехановым всего пять человек.
Еще непререкаемым, неоспоримым властителем дум остается Н. К. Михайловский — блистательный публицист, признанный социолог, философ, близкий в прошлом к «Народной воле», а теперь теоретик народничества… Как случается, однако, в жизни: твой голос все еще числится передовым, опубликовать твою статью и честь, и риск для любого прогрессивного издания, перед тобой еще преклоняются и молодежь, и умудренные опытом радикалы, но ты — уже уходящее. А мало кому известный молодой человек, исключенный из университета, живущий в провинциальной Казани Владимир Ульянов, — это будущее… Такое происходит по большей части на сломе эпох. Говоря о причинах гибели «Народной воли», мужественная Вера Фигнер писала: «Колесо истории было против нас». И о той же поре думала, размышляла над ней Н. К. Крупская: «Ленин не мог бы стать таким, каким он был, если бы жил в другую эпоху, а не в эпоху пролетарских революций…»
В Казани в одном из кружков (хоть и народовольческого толка) Владимир Ульянов слушал доклад о теории Маркса (хоть и был тот доклад весьма путаный). Этого оказалось достаточно, чтобы прочесть первый том «Капитала». А открыв его — открыть для себя новый мир.
В первом этаже флигеля, где жили в казанские времена Ульяновы, было почему-то две кухни. Одну из них Владимир Ильич облюбовал для себя: на отшибе, тихо. Плиту закрыл старыми газетами, разложил книги. Здесь, в этой кухоньке, и произошла первая встреча с Марксом. «Помню,
Обычное занятие — глубокое, серьезное, настойчивое изучение Маркса, скажут о нем позже, — уже в Самаре. Здесь переведет «Манифест Коммунистической партии». Интересно, нашел ли Владимир Ильич иные слова для первой фразы Манифеста («Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма»), или она так же звучала в его переводе? Мы никогда не узнаем этого: рукописный экземпляр, передававшийся из рук в руки, был уничтожен под угрозой обыска.
Именно в Самаре, двадцати одного года от роду, прочтет все основные труды Маркса, Энгельса на русском и иностранных языках. Но как же трудно давалось это занятие — глубокое, настойчивое, — если само упоминание о революционной теории не разрешалось в подцензурной печати. Даже имя Чернышевского оставалось под запретом — писали всякий раз: «автор «Очерков гоголевского периода». О марксистах говорили не иначе, как «русские ученики». Не только достать ту или иную работу Маркса, но и узнать о ее существовании можно было только через знакомых на основе абсолютного доверия. Труды основоположников научного коммунизма переписывались, перепечатывались, гектографировались — издавались любым самодеятельным способом. Спустя много лет Владимир Ильич напишет об этих временах: «…передовая мысль в России, под гнетом, невиданно дикого и реакционного царизма, жадно искала правильной революционной теории… Благодаря вынужденной царизмом эмигрантщине революционная Россия обладала во второй половине XIX века таким богатством интернациональных связей, такой превосходной осведомленностью насчет всемирных форм и теорий революционного движения, как ни одна страна в мире».
К произведениям Маркса и Энгельса, их письмам Ленин обратится в своих работах более 300 раз. В молодости он отдал немало времени и сил для розыска этих трудов. Приехал в Петербург — заканчивал университет экстерном — и узнал, что у преподавателя технологического института есть книга Энгельса «Анти-Дюринг». Достал, прочел, сделал выписки. Первый раз оказался за рубежом — поехал наладить связи с группой «Освобождение труда» — и все время отдал чтению работ Маркса, Энгельса. Заполучил «Святое семейство» — книгу по тем временам столь редкую, что начал свой конспект с ее внешнего описания: «Маленькая книжечка, формата в осьмушку писчего листа…»
В мемуарном повествовании Крупской есть и такое наблюдение: заглянешь, бывало, в кабинет Владимира Ильича — «кругом все волнуются». Кто-то входит, широко распахнув двери, а другой, напротив, никак не может уйти, продолжая спор. Третий, воспользовавшись телефонами Председателя Совнаркома, спешит передать в наркомат срочное указание. Одним словом, та обстановка, о которой Ленин как-то сказал в сердцах: «…если бы я во всем, что мне надо подписывать, участвовал рукой или телефонным разговором, я давно бы сошел с ума»… Но случалось, что Ленин был далек от происходящего: он в стороне, словно на авансцене, сидит и читает Маркса. Надежда Константиновна писала: «У него раз сорвалось такое выражение: «Кто хочет посоветоваться с Марксом»… В самые трудные. переломные моменты революции он брался вновь за перечитывание Маркса».
Один из политических противников, знавший Ленина еще в молодые годы, писал: «Он заявлял себя убежденным марксистом, но мне кажется, будет более правильным, если я скажу, что марксизм был у него не убеждением, а религией». И это — о Ленине, о революционере, который развил марксизм в новых исторических условиях! Нет, не религией, а боевым знаменем был для него марксизм. Владимир Ильич постоянно оберегал его революционную суть, страстно боролся против любых попыток ревизии марксизма и справа и слева, писал, что после смерти Маркса и Энгельса «делаются попытки превратить их в безвредные иконы, так сказать, канонизировать их… выхолащивая содержание революционного учения, притупляя его революционное острие, опошляя его». Сам величайший теоретик творческого марксизма, Ленин говорил: «Теория, гипотеза для нас не есть нечто «священное», для нас это — рабочий инструмент». Напоминал: «Наше учение не догма, а руководство для действия», — так говорили всегда Маркс и Энгельс, справедливо издевавшиеся над заучиванием и простым повторением «формул»… Говорил с сарказмом в адрес тех, кто хотел бы по любому практическому вопросу строительства социализма непременно иметь указание Маркса: «Даже Маркс не догадался написать ни одного слова по этому поводу и умер, не оставив ни одной точной цитаты и неопровержимых указаний. Поэтому нам сейчас приходится выкарабкиваться самим».