Быстрые сны

Лиман Владимир

Дождь бил меня по лицу своими тяжелыми шершавыми каплями. Темнота, вокруг темнота. Я не сразу понял, где я нахожусь, а когда понял, то понял еще, что скоро вымокну насквозь. Весенний ливень лил как из ведра, и никакие деревья не смогут укрыть меня от его мокрой неизбежности. А что делать теперь? Все происходящее было настолько необычным, что лишь теперь, принимая холодный душ майского дождя, я смог трезво взглянуть на все это как бы со стороны. Невозможно. Все, что произошло, было совершенно невозможно с точки зрения обычного человека, я был готов во все это поверить, но здравый смысл, этот проклятый здравый смысл, встал на дыбы и насмерть защищал единственно верное с его точки зрения решение - я просто свихнулся. Лежать на мокрой траве под проливным дождем было не очень приятно и я, наконец-то собравшись с силами, встал с твердым намерением найти хотя бы что-нибудь отдаленно напоминающее укрытие. Что-то блеснуло в траве у моих ног. Ну, а что теперь скажет здравый смысл? Я нагнулся и поднял блестящий тяжелый предмет, и здравый смысл умолк. Вполне реальная тяжесть диверсионного пистолета

оказалась лучше самых фантастических доводов в пользу происшедшего накануне. Это меня даже как-то странно обрадовало... А вот укрыться от дождя было негде, что теперь уже, впрочем, не имело никакого смысла, даже что ни на есть самого здравого, я все равно уже промок до нитки. И вот оно снова возникает, логически необоснованное решение, твердое решение с уверенностью полной правильности того, что необходимо делать дальше. Интуиция? Предвидение? Какое-то смутное предчувствие, которое уже не раз за последние дни показало свое преимущество перед сознательно принятым и логически обоснованным. Оно уже однажды спасло мне жизнь, и даже если сейчас оно заведет меня в тупик, то мы будем просто квиты... Что бы это не было, я подчиняюсь ему... И вот я сначала медленно двинулся в нужном направлении, затем что-то заставило меня ускорить шаг, и в конце концов я побежал, понимая, что времени у меня остается все меньше и меньше. Пусть я не понимаю, почему у меня мало времени, не понимаю, куда бегу, но я твердо знаю одно - если включилась эта не то интуиция, не то предвидение, то, значит, где-то рядом опасность... И, пересекая предпарковую зону, отделяющую меня от трамвайной остановки, я все-таки попытался подвести теоретическую основу под мои алогичные поступки, пусть довольно шаткую, но так необходимую мне сейчас для сохранения душевного равновесия. Получилось нечто вроде того, что логически мыслить можно лишь в безопасности, а в критических ситуациях включается интуиция, и она куда надежнее... Передняя дверь в трамвае уже закрылась, и я в три прыжка влетел в трамвай сквозь прикрывавшуюся заднюю дверь. И только тут, отдышавшись, я окончательно понял, куда и зачем я спешу и, поняв, почувствовал, что такое настоящий страх. Страх, как и положено настоящему страху, вспыхнул и угас, сменившись упрямым спокойствием обреченного, а когда я увидел свое отражение в стекле, то ко мне сразу же вернулось чувство юмора, хорошо еще, что в салоне было мало людей и никто из них не обернулся, когда я ввалился сюда. Грязный с ног до головы, в рубашке с оторванным рукавом и с пистолетом в правой руке. Осторожно оглядевшись, я сел на заднее сидение и быстро засунул пистолет под рубашку, чувствуя, как он больно оттягивает брючный ремень. За окнами было совершенно темно, а трамвай все катился и катился вперед без остановок. Наконец показались первые дома с редкими прямоугольниками светящихся окон, и трамвай остановился. Водитель назвал остановку и попросил освободить вагон в связи со следованием его в депо. И я освободил его, выскочив на пустынную улицу.

Третий дом справа, последний подъезд, четвертый этаж. Да, мне надо попасть именно туда, и как можно быстрее...

Я пересек улицу и еще успел подумать, что район мне не знаком, когда из-за поворота вынырнула машина...

Лагерь второй экспедиции производил тягостное впечатление. Полнейший разгром. Все оборудование свалено в кучу, палатки давно истлели, и только чудом сохранившиеся крепежные колья торчали из проржавевшей коричневой земли. Силовая установка была покорежена страшным взрывом и сквозь разорванные бока бронированной обшивки свисали обгоревшие блоки энергопередачи. Это жуткое зрелище казалось, не произвело на Длинного никакого впечатления.

– Устраивайся поудобнее, у тебя завтра будет трудный день, - он облокотился на кормовую часть мертвого тяжелого танка и, расслабившись, замер. И ни слова о трагедии, разыгравшейся здесь шестьдесят лет назад. А я все не решался присесть среди этого кладбища вещей.

– Ты знал Физа Эса?

Длинный встрепенулся от неожиданности.

– Физа Эса? Я почему-то тоже сейчас о нем подумал. Но он ведь не мог быть во второй экспедиции, он тогда еще был ребенком.

– Он был в четвертой, и это он обнаружил этот лагерь. Но они здесь убрали... Здесь все было завалено...

– Я знаю. Духи здесь устроили настоящий пир... Для меня всегда было загадкой, как они протащили сюда столько техники.

– Они просто взяли ее в десять раз больше...

– А ты знаешь, как погиб Физ?

– При обороне семнадцатой лаборатории?

– Да, пять лет назад, когда мовы вышли на нашу лабораторию...

А вот этого как раз ему говорить и не следовало. Так вот почему мне показалось таким знакомым его лицо, так вот он кто такой... Дили - внук профессора Дила...

– Они держались до последнего, пока мы эвакуировали аппаратуру... А потом мы нашли их... Он погиб последним - мовы расстреляли его в упор.

Он умолк, а я все думал о странных переплетениях человеческих судеб. На месте Дили мог оказаться любой из двадцати уцелевших лабораторий, с которыми мы поддерживали постоянную связь. Но по какой-то странной прихоти Его Величества Случая рядом со мной сейчас был именно Дили - руководитель ультралевой группировки семнадцатой лаборатории. Что же произошло за те несколько месяцев, которые я провел здесь, на Тиле? Наши враждующие группировки нашли наконец общий язык? Собственно говоря, у нас всегда была общая цель - борьба с мовами, но для объединения наших групп до сих пор этого было недостаточно, для этого были необходимы более веские причины... Неужели дела на Генне так плохи? А может быть, это вовсе не объединение, а уловка группы Дили? Эта мысль не давала мне покоя и я наконец решился открыть карты:

– О достопочтеннейший Дили, не соблаговолите ли вы сообщить мне, что там у вас произошло на Генне, неужели наши группировки объединились?

Дили ничего не ответил и я понял, что он спит. Жаль, пропала столь изысканная фраза, но в утешение я мог лицезреть крайне редкое зрелище сон главаря анархистов. Оказывается, они тоже иногда спят... Главарь ведущей и самой активной группировки анархистов спал, как ребенок, и это было не столь смешно, сколь грустно... Вот он лежит и спит, спокойно спит посреди развалин Мертвого города. А почему же я никак не могу уснуть? Да потому, что она наконец проснулась, проснулась эта проклятая моя память, которую я сегодня так долго пытался разбудить. Нет, не понимает человек своего счастья... Насколько убаюкивающе приятно забвение, и какую боль несет с собой память, а ты все равно вспоминаешь и злишься, когда не можешь чего-то вспомнить, а когда вспомнишь, то уже поздно поворачивать назад - на тебя уже насели другие воспоминания и от них тебе уже не вырваться и не забыть их никогда...

Вот мы сидим с Джеем Ле в "Солнце" и ждем прихода Мил. Вот она входит и к ней сразу подбегают три мова, и она, понимая, что для нее все кончено, кричит на весь зал:

– Они разгромили семнадцатую, двадцать третью и тридцатую лаборатории!

Мовы выкручивают ей руки и волокут на улицу... А мы с Джеем не имеем права даже посмотреть в ее сторону.

В душе вскипает ненависть, смотрю на спящего Дили и мне хочется опустить что-нибудь потяжелее на его беззащитную голову, как будто бы это он виноват в смерти Мил... Но я с ними еще рассчитаюсь и за Физа, и за Мил, и за Ини, и за всех остальных... Но надо спешить, пока они не успели сделать Генн такой же пустыней... Потому что это может случиться очень скоро. Ведь не даром же сам Даг Пинча - фельдмаршальствующий президент три года назад издал пробный закон о подозрительных, закон, противоречащий всем их пресловутым свободам, которыми они так кичатся, закон, просуществовавший не менее двух месяцев и унесший несколько миллионов человеческих жизней. А какую тогда устроили пресс-конференцию, воспевая достижения мовской демократии... Всегеннская трансляция, выступление господина президента, вопросы-ответы, точнее, ответы-вопросы... И это знаменитое изречение Его Фельдмаршальства о том, что в связи с расширением прав народа необходимо расширять и права службы охраны государства...

Это было, пожалуй, моей последней мыслью перед тем, как я уснул. А потом мне все снилось это самое расширяющееся право мовов из службы охраны государства. Оно все расширялось, расширялось, пока не захватило весь Генн, и он, не выдержав этого все расширяющегося права, вдруг взорвался, превратившись в мертвую планету, усеянную толстым слоем доносов, написанных от руки, напечатанных на машинке, записанных на кристаллах... И лишь один человек бредет по этой пустыне, я не вижу его лица, но знаю, что у него лицо Дага Пинчи...

Когда я проснулся, Длинного в лагере не было. На том месте, где он вчера уснул, стоял пустой бак из-под горючего, а метрах в тридцати правее витали утренние духи. Их было два и они медленно приближались к лагерю. Не знаю, сработал ли один из защитных блоков программы или подключился элементарный инстинкт самосохранения, но остатки сна пропали мгновенно и безвозвратно, я вскочил на ноги, озираясь по сторонам, пытаясь выиграть хотя бы несколько секунд, и бросился в противоположный конец лагеря. Я не увидел, а скорее почувствовал какое-то движение слева. Какое-то странное и опасное движение... Одного взгляда было достаточно, чтобы я прирос к месту. Слева, бесшумно и неотвратимо, в мою сторону поворачивалась башня тяжелого танка. Вот уже чернеющая пустота атакующего раструба вышла на одну линию со мной, и я, ни о чем больше не думая, прыгнул вперед, забирая чуть левее, инстинктивно стремясь к безопасности мертвой зоны обстрела. И когда я уже прижался к холодной броне кормовой части танка, рядом с выхлопными дюзами главного двигателя, раструб выплюнул первый сгусток энергии. Ближний дух колыхнулся и отплыл. Я успел подумать о том, какой же стабильностью должна обладать структура духа, если импульс в несколько сотен мегаватт отбросил его лишь на какие-то полметра, когда наконец понял, что стреляет Длинный... Второй залп отогнал духов еще дальше, и они поплыли, удаляясь в сторону бывшей станции метро, а Дили все бил и бил по ним, пока они не миновали эти развалины и не скрылись в конце квартала, свернув в какой-то переулок...

Сверху хлопнул люк и надо мной нависло смеющееся лицо Дили.

– Держи, - и он швырнул в меня банкой каких-то консервов.
– Завтрак шестидесятилетней давности, - он выбросил еще какие-то инструменты и несколько банок.

Мне говорить не хотелось, да и Дили не нуждался в собеседнике. Он отщелкнул замок одной из банок и опрокинул в себя содержащийся в ней питательный раствор. Я последовал его примеру, прекрасно понимая, что обедать и ужинать нам сегодня не придется. Дили медленными глотками пил из второй банки, и на лице его было написано такое блаженство, что я подумал, что все, что с нами произошло за последние сутки, для него не более как приятное развлечение. Да, вот такие, как он, идут на верную гибель не задумываясь, они уже давно для себя решили, что смерть неизбежна, и совсем не собираются оттягивать ее приход. Ярость обреченных порождает подвиг. Если у него все такие в группе, то не удивительно, что мовы трижды за последний год громили их лабораторию. Мовы их боятся больше всего, потому что их действия не далекое будущее, а самое что ни на есть близкое настоящее... И все это выливается в обоюдный открытый террор, который уносит множество жизней и среди них, и жизни людей непричастных...