Шрифт:
Пролог
Назар
– Уверена, что развод – единственный выход?
Протягиваю бывшей жене свидетельство о расторжении брака, но лишь сильнее сжимаю пальцы, когда она берет его с другой стороны. Ее аккуратные, круглые ногти без маникюра впиваются в уголок с печатью.
Не отпускаю. Это последняя связь, что осталась между нами. Проклятая бумага натягивается, противно хрустит.
– Все уже решено, Назар, – читаю по губам, потому что сиплого голоса совсем не различить. Приходится
– Нет ничего необратимого, кроме смерти, Надя, – чеканю, сохраняя с ней зрительный контакт. Цепляюсь за любую нить, соединяющую нас, даже эфемерную. Сам себя обманываю.
– Кроме смерти, – обреченно шевелит обескровленными губами.
Поздно понимаю, как жестко ошибся. Полоснул по больному.
Под нашими ногами разверзается пропасть, а я подливаю в нее кипящего масла своими неосторожными фразами.
Небесные глаза стекленеют и наполняются слезами, мокрые длинные ресницы медленно опускаются, по бледным щекам стекают прозрачные капли.
Надя вся как оголенный нерв. Не только сегодня, а на протяжении последнего года, худшего в нашей семейной жизни. Если ад существует, то он разбил лагерь под крышей этого дома.
– Прости.
Отдаю документ, в сердцах чуть не надорвав его. Черт, это всего лишь бумажка! Не причина, а следствие. Не очаг болезни, а метастазы. Посмертный заключительный диагноз.
Наш брак не выжил. Еще тогда… Год назад.
Вместе с НЕЙ…
Вскидываю руку к лицу. Грубо массирую пальцами переносицу, пытаясь унять головную боль. Нервы сдают.
Когда открываю глаза, ревниво цепляюсь взглядом за обручальное кольцо, которое Надя дрожащей рукой стягивает с безымянного пальца. Оставляет на столе.
Вот и все. Точка.
– Надя, – не выдержав, хватаю ее за тонкое запястье, дергаю на себя.
Припечатываю хрупкое, исхудавшее тело к груди, обнимаю крепко, как в последний раз, провожу ладонью от поясницы вверх к лопаткам. Зарываюсь пальцами в шелковистые, пшеничные волосы, струящиеся водопадом по плечам, сгребаю копну в кулак. Шумно вбираю носом тонкий, сладковатый запах ее кожи, настоящий, без примесей духов. Дурманит похлеще алкоголя, усыпляя здравый смысл и обнажая чувства.
Еще раз произношу ее имя, с болезненным надрывом и бессильной злостью, и осекаюсь. Замираю, сковав больше не свою женщину в капкане рук.
Молча касаюсь губами холодного лба. Все слова уже сказаны, мосты сожжены. Мы стоим на пепелище нашей семьи, которую так и не успели достроить.
– Мы уже «попрощались», хватит, – Надя выкручивается из объятий и отворачивается, слизывая слезы с губ.
Намекает на то, что между нами произошло на днях.
Срыв в пустоту. Безумие на грани апокалипсиса. Когда мир вокруг рушится и надо взять от последних секунд жизни по максимуму. Адреналин зашкаливает, мозг отключается, а после… откат. Разочарование и вина в ее глазах.
Оказывается, что мы все еще живы – и надо идти дальше. Врозь. Каждый своей дорогой.
– Может, нам просто нужно больше времени, чтобы…
– Забыть? – поднимает на меня полный горечи и обиды взгляд. – У тебя всегда все просто, Назар. Я так не умею! Разве можно это забыть и спокойно жить, будто ничего не случилось? Я пыталась, но… – надрывно всхлипывает, не сводит с меня глаз, изучая каждую черточку моего лица. Протяжно вздыхаю, предупреждающе качая головой. Только не снова! Однако Надя упрямо продолжает: – Я не могу так больше. Каждый день смотреть в твои глаза и видеть ее. Она бы выросла твоей копией. Папиной дочкой, если бы не…
– Прекрати, Надя, ты не видела ребенка! Тебе даже не показали его, а сразу унесли, – повышаю голос, пытаясь достучаться до нее. – Остальное – это игры воображения, подкрепленные стрессом и горем. Ты категорически отказалась от препаратов и консультации психолога…
– Сначала вы с отцом отправляли меня на аборт, но я отказалась, а теперь выставляете сумасшедшей! – выкрикивает, роняя слезы. Обхватывает себя за трясущиеся плечи, прячется. – Я не только видела, но и прижимала ее к груди, смотрела в глаза. В точности такие, как у тебя. Мне дали малышку буквально на доли секунды, прежде чем забрать. Тогда она была еще жива. Почему ты мне не веришь?
– Потому что нашего ребенка больше нет, – выпаливаю в сердцах. – И ты должна принять это!
– Тогда и нас нет, – всхлипывает.
На дне ее зрачков столько боли и отчаяния, что сердце рвется. Обнять бы, успокоить, но она возводит невидимую стену, защищаясь от меня, как от злейшего врага. А ведь я лишь хочу помочь.
Надя пошатывается, подается вперед и опирается двумя руками о стол.
Подлетаю к ней, беру за плечи, чтобы удержать в случае обморока. Взволнованно осматриваю.
– Тише, – уговариваю ласково, импульсивно целуя бледные, ледяные щеки. – Закончим этот разговор. Присядь, дыши глубже, – отодвигаю для нее стул. Устраиваюсь рядом, обхватываю безвольные маленькие ладони, подношу к губам и согреваю дыханием. – Я не хочу, чтобы у тебя случился приступ.
– Тогда просто отпусти меня, – устало лепечет.
– Уже отпустил, – киваю на след от обручального кольца на ее пустом пальце.
В полной тишине раздается лишь мерное тиканье часов.
Некоторое время мы оба сидим неподвижно. Безмолвно прощаемся. Надя не отнимает ладоней, впитывая мое тепло, пристально смотрит на место сплетения наших рук. Будто запоминает нас.
С тоской улыбнувшись мне, осторожно поднимается. Прячет свидетельство в сумку, а к кольцу не притрагивается. Задумчиво озирается, сканируя комнату, чтобы ничего не забыть.
Чтобы… не вернуться.
Облокотившись о косяк двери, я заторможено наблюдаю, как она собирает вещи. Крупный багаж был перевезен к ее родителям еще месяц назад, когда мы подали заявление. Остались мелочи. Но она скрупулезно забирает каждую, чтобы не оставить мне ничего на память о себе.
– Надя, – окликаю ее, когда она переступает порог. – Если решишь вернуться, наш дом всегда открыт для тебя, – акцентирую на слове «наш».