Cамарская вольница. Степан Разин
Шрифт:
Егор Крыло поначалу смутился, потом на его простоватом круглом лице промелькнула решимость на ответную шутку, он сморщил небольшой прямой нос, зыркнул светло-голубыми глазами и в тон атаману со скрытой хитринкой ответил:
— Только и ты, атаман, не в пример воеводе, гляди дальше, чтоб враг по ночам твои города изнутри не взрывал!
Казаки ахнули от такой смелости, но Степан Тимофеевич звонко хлопнул ладонью о колено, порешил:
— Годится службу править! Целуй крест, десятник… отныне казак вольный Егорка Крыло!
По примеру десятника, теперь уже смелее, за
— Вот ты, Егорка Крыло, и будь им за старшого. Покудова в Самаре живите, а потом порешу, где служить вам. Все так ли?
Остальные, поджавшись, стояли и ждали своей участи.
— Это дети боярские, Степан Тимофеевич, — подытожил Михаил Хомутов. — Они служили за изрядное жалованье, надеясь поместья себе получить да крестьян крепостных.
— Получат у меня и волю и землю по службе! — твердо пообещал атаман. — Но сначала поработают веслами! Все люди как люди, а эти как поршни! [127] Только бы грязь на себя собирать. Хорошо будут работать — опосля отправим их в ратные полки России послужить. Ну, а ежели заупрямятся, так и сами вспомнят, что одна была у волка песенка, да они ее у него переймут, тако же взвоют от лиха! Уведите на струги и к веслам цепями прикуйте!
Двинулись дети боярские вон из кремля, а женки их и голосить поопасились — слава Господу, хоть живыми оставил! Глядишь, со временем и к домам воротятся за ненадобностью.
127
Поршень — обувь шерстью наружу.
Атаман продолжил суд.
— Ну, таперича ведите клопов-приказных. Тут заведомо, что ни голова — то злодейская! — распорядился Степан Тимофеевич и сел на лавке вполуоборот к губной избе.
Первым перед атаманом встал и склонился седой головой дьяк Брылев, без конца оглаживая бородку и впалые щеки.
— Яков, Васильев сын Брылев, дьяк самарской приказной избы, батюшка-свет Степан Тимофеевич, — назвался он и поклонился.
— Ишь ты-ы! — усмехнулся атаман и шапку двинул со лба к затылку. — До вчерашнего дня, поди, вором да разбойником звал и писал в бумагах, а ныне уже и «свет»!
Дьяк смутился — истинно подметил атаман.
За Брылевым по очереди и с поклонами представились:
— Ивашка Чижов, подьячий приказной избы.
— Мишка Урватов, стрелецкий пятисотенный дьячок, твоего имени, атаман-батюшка, не сквернил, видит Бог!
— Семка Ершов, кабацкий откупщик.
— Демид Дзюба, таможенный голова.
В сторонке от призванных к суду приказных стоял сотник Юрко Порецкий, не повязанный, и глядел на всех так, словно со сна не понимал, что же творится в Самаре. В мятеже он не был, но и за воеводу не вступился. Когда пятидесятник Григорий Аристов со своими стрельцами прискакал к его дому по сполоху, спрашивая, куда им идти теперь — за воеводу или на воеводу, Порецкий сказал: «Идите по домам!» Стрельцы с охотой выполнили приказ, а Григорий Аристов, похоже, из города сошел да и стрельцов с собой человек двадцать свел, скорее всего, в сторону Белого Яра…
Приказных писарчуков атаман и слушать не стал, лишь грозно глянул на них из-под темно-русых бровей.
— Ужо самаряне сами вас отблагодарят, кто сколько с них тянул вымогательски. Брысь, чернильные души! Ну, злодеи, подьячие и иные приказные, много ли на вас мирских обид? Сказывайте, люди, воры аль не воры они?
— Да как же не воры, атаман-батюшка! — закричали горожане и посадские со всех сторон. — У Семки в кабаках можно ведро вина выпить, и не охмелеешь! Потому как близ Волги стоят, вода задарма мимо течет, он и не поскупится для ближнего!
— А Демид Дзюба с воеводой таможенные деньги воровал! В три года вона какой терем шатровый отстроил себе.
Яков Брылев упал на колени, руки к атаману простер, шапку трясет.
— Невинны мы, приказные, я вот да Ивашка Чижов… А что и брали, атаман-свет, иной раз какое подношение, так то по нищете нашей, потому как жалованье никудышное, а у меня сын в стрельцах, скоро женить. — И дьяк обернулся в сторону, где среди стрельцов бывшего сотника Пастухова стоял и его Андрюшка — по совету родителя, едва вспыхнул мятеж, тут же пристал к стрельцам, чтоб сберечь голову себе и по возможности родителю своему. Андрюшка, едва атаман глянул на него, снял шапку и тоже упал на колени, прося о милости к родителю.
— Воззри на нас, атаманушка-свет! Видит Бог, кабы не нужда крайняя, нешто я брал бы доброхотные подношения у посадских людишек? Казни, коль так велик мой грех! Крыса церковная и та в шерсти бегает, а мы, аки облезлые крысиные хвостики, тощи и голы совсем…
Казацкие есаулы за спиной атамана заулыбались, улыбка тронула и губы атамана, он потер пальцем высокий лоб. На глаза легла тень задумчивости, а может, и какой-то человеческой жалости к повязанным, по сути своей таким же полунищим приказным.
И кто знает, может, атаман и повелел бы тут же отпустить их, но неожиданно Яков Брылев, не зная, каково будет решение Степана Тимофеевича, и желая спасти в первую очередь себя, крутнулся на коленях в пыли площади и ударил челом о землю перед сотником Хомутовым, отчего тот в недоумении отступил на шаг со словами:
— Помилуй Бог! Не я волен в твоей судьбе, дьяк, хотя и не держу супротив тебя никакого зла!
— Я! Один я знаю, Миша, кто погубил твою Аннушку! — выкрикнул в истеричном исступлении Брылев и для большей достоверности трижды перекрестился на соборные кресты. — Никто не знает убивца, только я! Оглашу теперь…
Кровь ударила Михаилу в голову, за его спиной тихо вскрикнули одновременно Лукерья и Параня Кузнецова. Холодный озноб, медленно наползая откуда-то с пяток, словно стылыми клещами сковал его спину, затылок, лишил на миг сознания — где он и что с ним? Михаил растерянно глянул на дьяка у своих ног, на Степана Тимофеевича. Тот понял, что за словами приказной крысы скрыта какая-то здешняя кровавая тайна, качнулся на лавке телом вперед, снова облокотился руками о саблю, сурово повелел:
— Говори, дьяк, как на страшном суде, доподлинную правду!