Cамарская вольница. Степан Разин
Шрифт:
— Прислал сие известие третьего дня новый царицынский воевода Тимофей Васильевич Тургенев. Еще уведомляет он нас, да и Саратов тоже, что допрежь того злодейства с государевым жильцом был в Черкасске большой круг, куда со своими казаками явился кагальницкий вор Стенька. Своим многолюдством он вовсе привел войскового атамана Корнилу Яковлева в большой трепет. На кругу есаулы Разина вопрошали казаков, куда им по весне походом двинуться. Сидеть казакам в своих станицах было уже невмоготу, к тому же, будто нарочито это сделано, их стольный град Черкасск в феврале месяце изрядно погорел, даже церковь не уберегли от огня… Потому старшины и
— Отчего же государева казна не помогла войсковому атаману деньгами и харчишками, чтоб приласкать голытьбу и тем отворотить ее от мятежа? Неужто не додумались до такой истины московские бояре? Выходит, атаман Разин во сто раз прозорливее оказался московских думных бояр, — поразмыслил вслух Юрко Порецкий и пожал крутыми плечами. — А теперь во что это обернется?
Воевода прошел вдоль стола, заложив руки за спину, на спрос этот пояснил, как сам это дело разумеет:
— Мыслю, что после недавней войны с поляками и крымцами государева казна под стать худому решету. А брать сызнова стрелецкие деньги, как брали трижды за войну, тако же опасно, могут быть посадские бунты…
— Могли бы бояре да попы с церквей подсобить государю, не все с посадских стричь. Теперь стократ дороже обойдется московским боярам казацкий бунт задавить, — проговорил с тяжким выдохом сотник Михаил Пастухов, словно ему были ведомы скрытые до времени помыслы Разина.
— И что же на круге порешили? — прервав Пастухова, спросил Михаил Хомутов, ответив про себя, что теперь ему понятна причина злорадной ухмылки воеводы: уже знал о событиях на Дону и надеется вскорости услать сотника из Самары. — Куда двинутся войском?
Алфимов быстро глянул на Хомутова, и какие-то радостные искорки на миг осветили изнутри серые и неприветливые глаза, но воевода тут же притушил их, опустил к посланию воеводы Тимофея Тургенева, ответил:
— Было три спроса от есаулов. Идти ли на Азов? На это казаки умолчали. Идти ли на Русь на худых бояр? На это казацкое «любо!» прокричали немногие. Когда же спросили их: идем ли на Волгу? — тут ужо, как пишет воевода Тургенев, весь круг, за малым числом старшин и домовитых казаков, заголосил, что идти им всем на Волгу.
Маэр Циттель, не менявший позы и безучастного выражения лица все это время, неожиданно развеселился, чмокнул губами и выкрикнул:
— Какой драка будет! Кто помираль цум тойфель, [109] который награда от государя батюшка получаль! А по такой награда и дерефеньку с мужиком и бабам мит хаузен [110] даваль! Карашо будет жить маэр! Большой драка для зольдатен — зер гут! [111]
— Пошел бы ты со своим зер гутом в большой зад! — взорвался Михаил Пастухов. — Отчего улез в Самару отсиживаться от большой драки с крымцами? Отчего не напросился со своими рейтарами под Вильно или под Белую Церковь? Давно отхватил бы себе в награду аршин российской земельки! Все вы мастера с русским мужиком необученным драться да награды у государя из рук рвать!
109
К черту! (нем.).
110
С дворами (нем.).
111
Очень хорошо (нем.).
Циттель, молча раскрыв рот, начал было наливаться пунцовым соком, готовый взорваться криком, но Михаил Хомутов с такой злостью глянул на него, что маэр сразу понял: еще одно неосторожное его слово, и сотники могут в кулаки взять по своему «варварскому» нраву! Тут, в глуши, у них свои порядки. Ругнувшись на своем языке, маэр Циттель отвернулся в угол и затих.
Воевода покомкал короткую бороду, счел за уместное не отчитывать сотника Пастухова за резкие слова, к тому же и сам в глубине души был согласен, что не дело радоваться возможному кровавому бунту на Руси! Сказал лишь в назидание:
— Вот так, стрелецкие командиры, чтобы нам не проспать воровского набега, надобно усилить ратную службу в городе, да и на дальних подступах, потому как не токмо по реке могут грянуть воровские казаки, но и конно по степи. Уразумели?
— В Москву бы прописать, чтоб стрелецкого голову с московскими стрельцами прислали, — присоветовал Юрко Порецкий. — У нас с рейтарами всего пять сот ратных людей. От многотысячного казацкого войска не отобьемся.
Алфимов в сомнении пожал плечами, медленно высказал свои резоны:
— Ежели пошлют стрельцов из Москвы, то под Царицын да под Воронеж. Те города ближе к Дону… Опасение у меня в душе, как бы и наших стрельцов не побрали в поход… — И распорядился, давая знать, что главные вести уже сказаны: — Идите к ратной службе, сотники, учите стрельцов отменному огненному бою. Только пищалями да пушками можем отбиться от набеглых казаков Разина, на это уповаю. А ворвутся в город — плыть нам по Волге до Астрахани… Альбо на дне лежать, с камнями на шее… Порадейте на государевой службе, стрельцы.
Михаил Хомутов с тяжелым недугом в душе отмолчался, когда маэр и сотники вразнобой стали уверять воеводу, что государевой присяге будут верны. «Меня призываешь к верной службе государю, а сам, безбожник-прелюбодей, смерти моей ищешь, к моей жене ночным татем подкрадываешься в похотливых помыслах! Прохода ей не даешь, срамишь перед всем городом… Не угомонишься — угомоню сам, доведись какой смуте быть в городе!»
И для воеводы не остались неразгаданными мысли Хомутова, уж больно выразительно горели его глаза в ту минуту! Он хотел было выговорить прилюдно, однако, увидев стиснутые зубы и желваки на скулах, счел за благо до поры до времени не злить сотника попусту, не выказывать, что вник в потаенные мысли своего супротивника.
«Ништо-о, мужик-лапотник! Не тебе тягаться с царевым стольником! Мой родитель еще при Богдане Хмельницком от великого государя и царя в посольствах хаживал, а твой и тогда бердыш на горбу таскал! — рассудил про себя Иван Назарович. — Чует мое сердце, не нынче, так завтра вскинется на Дону новая драка, сызнова поплывешь ты под казацкую пулю альбо под лихую саблю! Донским ворам во владении оружием не откажешь, тут сотник Пастухо в стократ прав», — думал воевода, выпроваживая стрелецких командиров из горницы приказной избы.