Canto XXXVI
Шрифт:
Фашистские увлечения Паунда было бы недостаточно трактовать как сугубо личную культурно-психологическую идиосинкразию, хотя такое объяснение «срабатывает», например, в случае другого известного писателя-коллаборациониста, Луи-Фердинанда Селина. Причина этому — в эстетике грандиозного цикла стихотворений «Cantos», главного произведения, которое Паунд писал всю жизнь, с 1917 года до смерти в 1972-м. «Cantos» — произведение универсалистское, сам его замысел вроде бы противоречит фашистскому партикуляризму, ставившему на первое место в мире частную национальную принадлежность, верность «почве и крови». Стихотворения «Cantos» в своей совокупности стремятся представить единый образ мировой культуры, но это чаемое единство непоправимо разрушено, высказывания на языках разных народов и личных «диалектах» персонажей предстают как конфликтующие, спорящие друг с другом кадры авангардистского фильма в стиле 1920-х годов.
Эта «кинематографичность» была следствием сознательных усилий Паунда, который энергично пропагандировал принципы монтажа в литературе и фотографии (в 1910-е он участвовал в создании «вортографий» —
25
Chr. Townsend. The Purist Focus: Lager’s Theory of the Close-Up and Les Gueules Casses // Angelaki: journal of the theoretical humanities. 2011. Vol. 16. No. l.-P. 161–180.
«Cantos» могут быть описаны как новый эпос, в котором смысл мировой истории придается с помощью политико-экономического аргумента: история — вечная борьба с человеческой алчностью (авторский термин Паунда для ее обозначения — «узура»); в годы фашистских увлечений он приписывал это качество преимущественно евреям. Способом противостоять нивелирующему действию алчности Паунд считал индивидуализацию смысла каждого явления, но эта индивидуализация, согласно «Cantos», никогда не приводит к установлению окончательного и единственного смысла человека, слова или поступка.
Сегодня спорящий сам с собой универсализм Паунда, противореча антисемитизму автора, отчетливо перекликается с постмодернистской картиной мира — с представлениями о культуре и обществе, которые стоят за сюжетами произведений Борхеса, Томаса Пинчона, Милорада Павича. Паунд по своей поэтике современен, эстетически он опережал свое время. Резкое противоречие между эстетической и этической составляющей творчества Паунда и их смысловая взаимосвязь затрудняют осмысление его места в истории европейской культуры XX века. В литературоведении эта трудность уже стала предметом рефлексии: французский филолог Жан-Мишель Рабате, который написал работу о Паунде как — одновременно! — сексисте, фашисте и выдающемся поэте, счел, что для него вопрос «примирения с Паундом» не может быть решен средствами научного дискурса, и поэтому завершил статью большим собственным стихотворением, посвященным такому примирению [26] .
26
J.-M. Rabat'e. Sagetrieb: The Forgetting of Ezra Pound // South Central Review, 2010, Vol. 27, No. 3. — P. 133–144.
По-видимому, понять историческое место Паунда можно, если контекстуализировать его творчество не в рамках такого масштабного явления, как Западный Канон (тем более что, в отличие от Блума, я считаю канон принципиально множественным и изменчивым), а в рамках более частных направлений в литературе XX века. До настоящего времени Паунд представал в критике как автор, множеством нитей связанный с традициями европейского романтизма, модернизма, но в зрелые годы эстетически совершенно одинокий: «Cantos» по своей поэтике лишь отдаленно перекликаются с творчеством его друга и при этом идейного оппонента Томаса С. Элиота (с которым они в годы Второй мировой войны оказались по разные стороны фронта) или Осипа Мандельштама — одного из немногих русских поэтов, которых доныне сравнивали с Паундом [27] . Но в современной отечественной литературе есть еще один автор, Паунду неожиданно близкий. Это ныне живущий петербургский поэт Михаил Еремин (р. 1936), который в советское время публиковался только в «самиздате» и «тамиздате», относился к неподцензурной литературе — и тоже в литературе стоит особняком. Сравнение поэтик Паунда и Еремина позволяет выявить особую, малоисследованную эстетическую тенденцию в европейской поэзии XX века. Следует оговорить, что политические взгляды Еремина несопоставимы с воззрениями Паунда.
27
Это сравнение предложил Александр Генис в посвященной Паунду передаче радио «Свобода» в 2003 г.: http://archive.svoboda.org/programs/ОТВ/2003/ОВТ.101103.asp.
Принадлежность Еремина к неподцензурной литературе имеет принципиальное значение. Как уже не раз отмечалось в критике, неподцензурная словесность в СССР 1950–1980-х годов обнаруживает множество параллелей с европейскими литературами этого времени и не столько даже по политическим взглядам ее авторов, которые не обязательно были «западническими», а именно по эстетике. Всеволод Некрасов, Генрих Сапгир и другие поэты «лианозовской школы» нашли методы работы с языком, напоминающие поэтическую рефлексию немецких конкретистов, австрийского «Grazer Versammlung» и чешского подпольного авангарда, «стихи на карточках» Льва Рубинштейна сопоставляли с поисками Жоржа Перека и других членов УЛИПО, Павел Улитин разрабатывал технику литературно-визуальных коллажей (в его терминологии, «уклеек») одновременно с появлением метода «cut-up» в творчестве Уильяма Берроуза и Брайана Гайсина, Владимир Казаков в 1972 году написал цикл пьес «Врата», говоривший о расширении возможностей человеческого восприятия — через семь лет после того, как в Лос-Анджелесе была создана рок-группа «Doors», лидер которой Джим Моррисон имел в виду приблизительно такое же расширение.
Михаил Еремин пишет стихи с конца 1950-х годов. Он публиковался еще в первом известном самиздатском журнале «Синтаксис». Вскоре после начала сознательного творчества Еремин пришел к твердой форме, которой придерживается на протяжении нескольких десятилетий, — восьмистишию. Данила Давыдов писал, что рифмованное восьмистишие, состоящее из двух четверостиший, в русской поэзии второй половины XX века стало такой же устоявшейся формой, как сонет [28] , но у Еремина восьмистишия — особые: они почти никогда не рифмованные и не разделены на две строфы. Многие из его стихотворений построены как одно длинное предложение, разбитое «изнутри» разнообразными дополнениями и комментариями. Еремин — поэт «трудный», использующий сложные метафоры, редкие слова, научную терминологию:
28
Д. Давыдов. Глубокое дыхание (предисловие) // Н. Горбаневская. Чайная роза. — М., 2006.
У ней особенная стать…
Лихву в процентах — выгодность Коллатеральных связей между Мотонейронами — прикинув или вычислив, Что знания ничтожней знания, Освоить Бег — цвета гладких мышц — на месте и — Поличное смирение — профессией считать И палача и жертву.Стихотворения Еремина описывают процесс бесконечного изменения, становления, выбора, происходящий сейчас, сегодня не с конкретным героем, а с обобщенным «я». И изменение, и выбор чаще всего выражены использованием глаголов в неопределенной форме, инфинитиве [29] . Еще один грамматический метод усиления «многовекторности» текста — представления описанной в нем ситуации как выбора из многих возможностей. Причем у Еремина эти возможности словно бы сосуществуют. Для выражения их одновременности он использует вопросы с отрицательными конструкциями:
29
Интересно, что столь значимый образец «инфинитивного письма» не проанализировал его первооткрыватель Александр Жолковский. На значение «инфинитивного письма» в неподцензурной поэзии обратил внимание Антон Нестеров: А. Нестеров. Герменевтика, метафизика и «другая критика» // Новое литературное обозрение, 2003, № 61.
1989
В совокупности стихотворения Еремина могут быть описаны как эпос внутреннего пути. Но это путь не конкретного «лирического героя», как в лирической трилогии Блока, а некоторого открытого, принципиально незавершаемого и биографически не конкретного — но конкретного исторически — «я».
30
Конативный (от лат. «conatus» — попытка, усилие, стремление) — психологический термин, относящийся к внутрипсихическим (мотивационным и волевым) и интерпсихическим процессам регуляции поведения.
Построение стихотворений Еремина точнее всего было бы называть концентрическим. «Основные» фразы играют роль рамки. Разрывающие их пояснения — роль внутренних фигур. Но еще глубже их, как пустотелая сердцевина шара, находится то самое воображаемое пространство, «внутрь» которого говорит стихотворение.
Что это за пространство, какова его природа? Для того чтобы это объяснить, нужно сделать отступление. Американский лингвист Филип Уилрайт предложил различать два вида метафор: диафору и эпифору [31] . Эпифора (от греческого слова, означающего перенос) основана на сравнении, которое выражено в явном виде, например: «жизнь есть сон». Диафора (неологизм, который по-гречески мог бы означать движение сквозь, движение через) — соположение «встык» совершенно разных элементов опыта, без слов «как» или «есть», вообще без явных признаков уподобления, так что новое значение возникает как раз из самой их встречи. Уилрайт приводит в качестве примера строки из стихотворения Эзры Паунда «На станции метро»:
31
Ф. Уилрайт. Метафора и реальность / Пер. с англ. А. Д. Шмелева // Теория метафоры / Сост., ред., вст. статья Н. Д. Арутюновой. — М.: Прогресс, 1990.