Царь Федор Алексеевич, или Бедный отрок
Шрифт:
Все это шумное, горделивое, воинственное собрание людей богатых, знатных, владеющих навыками войны и правления, следовало не только рационально использовать на благо страны, но также удерживать от двух крайне опасных действий. Во-первых, от интриг и заговоров против самого государя московского. Во-вторых, от междоусобных конфликтов. Последние могли обойтись чрезвычайно дорого.
Столкновение между аристократами, которые имели возможность поставить в строй по нескольку десятков, а то и сотен хорошо вооруженных бойцов, представляет собой миниатюрную войну. А если они начнут сбиваться в коалиции, то из миниатюрной война быстро перейдет в полномасштабную.
Великие князья московские располагали целым набором способов, как избавиться от подобных опасностей.
А именно — всеобъемлющую систему «гарантий». Ведь местничество и представляет собой, по сути, именно систему «гарантий».
Всякий знатный род, заняв когда-то высокое положение при дворе государя московского, послужив ему на войне или в управлении городами, областями, ведомствами, мог рассчитывать на столь же высокие назначения в будущем. Такова глубинная сущность местничества: 70—100 родов, добившихся высокого статуса в конце XV — первой половине XVI века, закрепляли за собой этот статус на много поколений вперед. Время шло, а им по-прежнему давали солидные должности, их жаловали землями, они находились, как тогда говорили, «у государя в приближении». Принадлежность к такому роду, то есть «высокая кровь», обеспечивала превосходные стартовые позиции. Молодой человек, придя на службу, знал: если он не окажется совершенным глупцом или трусом, если он не заработает монаршую опалу «изменными делами», то войдет, как и его предки, в «обойму» великих людей царства.
Пробиться в число таких семейств, иначе говоря, в состав «служилой аристократии», уже при Василии III (1505—1533) стало очень сложным делом. Почти невозможным. Время от времени монарх вводил в свое окружение того или иного «фаворита», языком Московского государства — «временного человека». Такой временщик мог прослыть даровитым служильцем, но уступать в родовитости представителям семейств, которые давно закрепились у подножия трона. И, скорее всего, ему не удалось бы «втащить» вместе с собою наверх и все свое семейство. Разве что благодаря особенной милости государевой или же исключительно выигрышной брачной комбинации. Круг «служилой аристократии» русской обновлялся редко и незначительно. Великий князь, а потом и царь московский оказался ограничен в выборе родов, из которых он мог брать «кадры» для ключевых постов — как в армии, так и в государственном аппарате.
Более того, сама «обойма» оказалась четко расписанной по «слоям». На что мог претендовать, допустим, выходец из князей Мстиславских, было закрыто для представителя боярского рода Бутурлиных, пусть «честного» и влиятельного. А на ступеньку, занятую Бутурлиными, не смели претендовать Годуновы, Пушкины или же князья Вяземские, находившиеся в шаге от «вылета» из «обоймы». Зато на тех же Пушкиных, Годуновых и Вяземских с завистью смотрела многотысячная масса неродовитого московского и провинциального дворянства, для коего дороги в этот слой просто не существовало. И передвинуться с уровня на уровень внутри аристократического круга было очень трудно. «Прорваться» мог человек, оказавший престолу услуги исключительной ценности. Например, гениальный полководец князь Дмитрий Хворостинин или вождь земского ополчения князь Дмитрий Пожарский.
Даже когда царь Иван Грозный попытался возвысить «худородных» опричных «выдвиженцев», он не сумел до конца преодолеть сопротивление «системы». На некоторые посты даже он, гроза русской знати, не мог поставить незнатного парвеню… А после кончины государя Ивана Васильевича подавляющее большинство тех самых «выдвиженцев» утратили свои позиции, роды их не удержались наверху…
Парадоксально, но факт: казнить тех, кого считал «изменниками», отбирать у них земли, налагать опалы Иван Грозный мог, а вот лишить их родовой чести — нет. А значит, не мог произвольно выбросить их семейства из аристократического круга, лишить новые поколения гарантий на высокое положение при дворе.
Эта система давала нашей аристократии очень многое. Прежде всего, компенсировала потерю прежней политической независимости. Она словно бы говорила русской знати: да, больше не чеканить вам свою монету, не вести собственные войны и не вводить законы, но уж точно вы сами сможете, а потом ваши дети, внуки и правнуки смогут пользоваться всеми выгодами жизни при дворе могущественного монарха; чины и доходы вам обеспечены; так подумайте, стоит ли затевать против него заговоры? Успех сомнителен, а потерять можно немало. Притом потеряете не только вы сами, но и ваше потомство. Кстати, приглядитесь, не желает ли кто-нибудь из других знатных людей разрушить эту систему, столь выгодную для вас? Противодействуйте ему! Вы ведь в этом заинтересованы.
Итак, Россия с начала XVI века имела чрезвычайно многочисленную, даровитую и весьма воинственную политическую элиту. Ее было много, возможно, слишком много. Как только ослабевала самодержавная власть, знать разбивалась на жестоко враждующие партии и эти партии рвались к переделу материальных и административных ресурсов. С другой стороны, как только власть монарха усиливалась, он делал попытки отбросить аристократов от рычагов управления страной, а вместо них поставить «худородных» «временщиков». Тут выяснялось, сколь хороша аристократическая элита как источник управленческих кадров и сколь трудно найти ей достойную замену…
А местническая система смягчала и первую тенденцию, и вторую. Аристократия не испытывала столь уж сильных позывов разорвать государство междоусобной войной, монарх же оказывался не столь уж всесильным — его сдерживала устоявшаяся традиция.
И Россия никогда не узнала ужасов фронды.
Но это еще не всё.
Разбивка «по слоям» с течением времени перешла в гораздо более сложную схему «иерархии мест». Каждый аристократ твердо знал, на какие именно блага он может рассчитывать. А поскольку их количество всегда ограниченно, то приходится внимательно следить за тем, кто имеет право занимать равное с тобой место, кто может претендовать на большее, а кому предназначены места пониже рангом. В обиход вошло выражение: такой-то боярин такого-то князя «больше двумя местами» или «многими местами» и, стало быть, «ставиться с ним — не сростно».
За свое положение в «иерархии мест» сражались отчаянно и непримиримо. Местническая «находка», то есть победа в тяжбе с другим аристократом, считалась успехом, равным обретению высокого чина. Что же касается местнической «потерьки», иными словами проигрыша дела, то ее воспринимали крайне болезненно. И у русского аристократа выработалась манера моментально реагировать на любое действие, задевающее его родовую честь.
Почему я — первый воевода Передового полка, а такой-то — первый воевода Большого полка? По местническим счетам он мне равен, так отчего ж его поставили выше? Большой-то полк «честнее» Передового! Или: почему на свадебных торжествах государя меня и такого-то поставили «дружками», равными по чести, хотя я его «тремя месты больше»?
Если более высокую должность давали равному по системе «местнических счетов», то есть столь же знатному человеку, следовало отметить свое равенство, иначе в будущем оно «по прецеденту» превратилось бы в неравенство. Тем более требовалось «бить челом» и не принимать служебных списков, если должностью обходил менее родовитый человек. Это вовсе не причуда и не проявление спеси. Родовая честь была одна — на всё семейство. Если любой — следует подчеркнуть: любой —представитель этого семейства хотя бы в малом поступался ею, то «потерьку» ощущала вся фамилия на несколько поколений вперед. И какой-нибудь юный отпрыск рода лет через восемьдесят крыл бы на чем свет стоит отдаленного, давно умершего родича, поскольку его простодушие в вопросах чести привело к унижению потомка, а то и вовсе закрыло ему дорогу к высоким чинам. Для служилого аристократа лучше было попасть в опалу, уйти в монастырь, лишиться выгодного назначения, если альтернативой становилась утрата частички родовой чести. Ведь позор и презрение родни — прижизненное и посмертное — не отпустили бы его ни при каких обстоятельствах.