Царь Федор. Орел расправляет крылья
Шрифт:
– Да-а-а… и вы собирались государством рулить? Сына короля польского Владислава на царство звать? О чем вы только думали-то?.. – Я отвернулся и глухо произнес: – Вот что, бояре, видеть я вас более не могу. Так что поедете вы далеко и надолго…
Из пяти отверстых ртов шумно вырвался облегченный выдох.
– …со всеми своими чадами и домочадцами, – продолжил между тем я. – А с кем, вам решать. Вотчины ваши я у вас забираю, но могу… продать новые. Недорого. Тысяч за триста рублев.
Ответом мне был изумленный всхлип. Озвученная мною цифра была просто непомерной.
– Государь?! – испуганно пролепетал один из бояр.
Я усмехнулся.
– А ты поторгуйся со мной, – эдак ласково посоветовал я ему, – поторгуйся…
Бояре притихли. Затем еще один робко спросил:
– А где вотчины-то?
– А по Амуру-реке, – спокойно отозвался я.
Бояре недоуменно переглянулись. Такого названия никто из них никогда не слышал. Но мне было плевать. Я знал, где это, а они… захотят жить – найдут.
– А много землицы-то? – проблеял еще один.
– А вот сколько ты земли до своей кончины распашешь, столько твоим детям в вотчину и пойдет. Ежели, конечно, до того момента со мной расплатиться успеешь, – безразлично закончил я.
Я не играл. Мне действительно было безразлично, что будет с этими людьми. Дойдут и обоснуются – хорошо, знать, русские на Амуре появятся куда раньше, чем произошло в том варианте истории, который я изучал в школе (хотя, убей бог, не помню, когда именно это произошло), нет – да и черт с ними. Мне было все равно…
– Митрофан, – подозвал я начальника моей личной секретной службы, отходя в дальний угол.
– Да, государь. – Он мгновенно возник рядом.
Я помолчал, а затем тихо произнес:
– Они тоже должны заплатить…
Митрофан медленно кивнул. Мы оба понимали, кто такие «они». Четыре года назад я заставил гордых лаймов предоставить моим купцам в Англии такие же привилегии в торговле, коими их купцы пользовались здесь, в России. Именно заставил, пригрозив, что не только лишу их права беспошлинной торговли, но и вообще запрещу торговать с моей страной. Они и так пользовались этим правом уже много более полувека, так что пусть либо соглашаются уравнять условия, либо катятся куда подальше. Поэтому как для короля Якова I, так и для английского торгового сословия, имевшего на любого английского короля крайне сильное влияние, я оказался крайне одиозной фигурой. Мне даже пришлось выделить деньги на покупку моим представителем в Англии титула. Благо король Яков, желая поправить свои финансы, торговал ими направо и налево. Титул баронета, например, стоил тысячу восемьдесят фунтов стерлингов, но я решил не мелочиться и ассигновал сразу на барона. Покупать титул графа было бы слишком вызывающе, а барон – сойдет. Но без титула никуда – иначе это грозило просто остановить все мои операции в стране. А я уже начал массово закупать в Англии овец для развития собственного суконного производства, а также нанимать мастеров для азовских верфей и матросов и капитанов для азовской и каспийской торговых флотилий, да и еще кое-что планировалось. Лаймы все равно отыгрались, выставив меня на бабло, но, как видно, этого им показалось мало, и они решили «навести порядок на диких окраинах» [10] . Недаром полгода назад из Англии в Москву приехал старый знаток дикой Московии лорд Горсей. Он нанес мне протокольный визит, а затем засел на Варварке, в Аглицком доме, где размещалось представительство английской Московской компании, и торчал там, более не докучая мне своим присутствием. Вот, значит, чем он там занимался все это время. Работал, так сказать, с «некоммерческими общественными организациями по укреплению в стране демократии и гражданского общества»…
10
Вполне в духе англичан. Например, вполне доказана организация ими… ну или как минимум их участие в убийстве российского императора Павла I в 1801 г.
– На остров не лезь, – добавил я, внезапно осознав, что Митрофан мог расценить мое распоряжение как повеление организовать такую же акцию против сопоставимого английского персонажа.
Ну а сие без барона Конвэя, сиречь моего соученика Тимофея, сотворить невозможно. А его подставлять нельзя ни в коем случае. Да и отравление короля, все равно – удачное или неудачное, должно было сразу же обрушить все мои контакты с Англией. А она мне нужна и, вероятно, будет нужна еще долго. Но спускать им это с рук просто так я тоже не собирался…
– Понял, государь, – снова кивнул Митрофан и, не дождавшись от меня никакого продолжения, отошел.
И в этот момент в Грановитую палату ввалился патриарх. Игнатий уже знал, что я не умер и не отравлен, поскольку после происшествия был допущен ко мне одним из первых. Я не был совсем уж стопроцентно уверен, что он абсолютно не знал о заговоре – интриган он был прожженный и старался отслеживать малейшие изменения ситуации. Так что, может, что и знал и, как любой интриган, мог затаиться, ожидая, чем обернется ситуация и не представится ли случая половить рыбку в мутной воде. Но если и знал, то именно «что и», потому что вряд ли ему были известны подробности. Ибо в этом случае, я почти не сомневался, он тут же прибежал бы ко мне. Потому как при моем отравлении он терял много больше, чем приобретал, что бы ему там ни пообещали заговорщики… И уж тем более, как бы там оно ни было, я был абсолютно уверен, что, узнав о том, что заговор не удался, он, как прагматик до мозга костей, явно и однозначно встал на мою сторону…
– Государь, – задыхаясь, заговорил он, – там… там… там народ у Кремля стоит.
– Как стоит? – не понял я.
– Так – стеной! – Игнатий глубоко вдохнул и, выпустив воздух из груди, наконец-то смог говорить внятно: – Вчера, как слух прошел, что ты, царь-батюшка, отравлен и при смерти лежишь, людишки дюже взволновались. Чуть смута не началась. Но я приказал бить в колокола и зазывать всех на молебен во твое здравие. И они всю ночь молились. Всю ночь, государь! Священников из церквей не выпускали!! А теперь, как уже стало можно сказать, что ты жив и здоров, так все из церквей к Кремлю ломанулись. Желают тебя лицезреть. Ибо уверены, что именно такая молитва народная тебя и спасла. – Он то ли всхлипнул, то ли хмыкнул. – Ты бы видел, государь, как они молились, как они за тебя молились…
Я молча встал, прошел к выходу, спустился по ступеням и, подозвав одного из бойцов сотни холопьего полка, которая в полном вооружении стояла у колокольни Ивана Великого, ну на всякий случай… велел ему слезть с коня, а потом вскочил в седло и галопом выехал через Фроловские ворота.
Да-а-а, такого я еще не видел. Здесь собралась не просто вся Москва, ну нету в нынешней Москве столько народу, тут собралось… не знаю, мне показалось – полстраны. Они стояли и молча ждали, и, когда я выехал из Фроловских ворот, из сотен тысяч глоток вырвался восторженный вопль, а затем люди разревелись… А я, я тоже ревел. Не знаю, может, бессонная ночь сказалась, может, нервное потрясение, может, просто всеобщая атмосфера, но я сидел на коне, вцепившись в узду, и из моих глаз в три ручья текли слезы, как будто у какой-то восторженной тинейджерки при виде своего поп-кумира. Ох, люди-люди, что же вы делаете со мной, со мной – прожженным циником, не верившим ни в Бога, ни в черта, считавшим, что все на свете можно купить, что работать надо только на себя, а на дядю горбатятся лишь идиоты… да мало ли у меня было таких циничных «жизненных истин»… А теперь, как же мне жить-то теперь с тем, что вы на меня взвалили? Это ж ни один человек не выдержит – хребет у него сломается.
Именно в этот момент я внезапно с ужасающей очевидностью осознал, что государь – это не титул, не звание и даже не должность. Государь – это тягло. Тягло перед всей своей землей. И нести мне его не перенести. А еще я понял, что государя должны любить. Нет, не так: государя должны любить!!! Иначе грош ему цена. Нет, его могут ругать, на него могут временами злиться. Ибо ему нет необходимости регулярно, раз в четыре года, наводнять страну слащавой ложью и заискивать перед людьми, нарочно приведенными в состояние толпы, то есть электората, потому что-де выборы и надо пробиться в парламент или еще на какую выборную должностишку при власти. А потом успеть за четыре-восемь лет расплатиться с кредиторами, давшими ему денег на предвыборную кампанию, и заработать себе на достойную старость… А государю ничего этого не нужно. У него вся земля во владении. Причем принадлежать ему она может только вот так, вся, а не каким-то лакомым кусочком типа «Газпрома» или «Норникеля», который можно положить в карман за несколько лет нахождения на вершине власти и спокойно пользоваться все оставшееся время после того, как «исполнил свой демократический долг перед страной и народом». Вот так – все или ничего. Очень… бодрящая мотивация для лидера. Но она заставляет мыслить не в ритме предвыборных периодов, а минимум десятилетиями, а лучше веками. И потому людям вот сейчас конкретно, в этом году, может не понравиться то, что он делает, и они какое время будут ругаться и злиться. Но когда пройдет это время… Государя должны любить! Да, его должны любить даже тогда, когда его ругают и на него злятся! Это и есть его оценка. И она хлеще, чем любые выборы и рейтинги. Ибо тут уже не поиграешь с процентами, не установишь законодательные барьеры, не наймешь политологов и PR-менеджеров, чтобы ненадолго, на пару месяцев, поднять рейтинг, пока не пройдут очередные выборы. Его либо любят – либо нет. Но… как же страшно предать эту любовь. И дело не в том, что это плохо кончится, здесь – казнью, а там, в моем рафинированном и политкорректном будущем, просто неким конституционным переворотом. Дело не в этом… просто преданная любовь тут же обернется ненавистью. А ненависть миллионов уничтожит даже не тело. То, что произошло со мной, ясно доказывает, что тело – чушь, тело всего лишь сосуд, в который налито нечто, вполне способное существовать и в другом сосуде либо вообще без него. Нет, она уничтожит саму твою суть…
– Батюшка-государь! – вывернулся из толпы юродивый Олешка и, звеня веригами, кои он носил на себе и летом, и зимой, бросился ко мне. – Батюшка-государь, – запричитал он, падая на колени едва ли не под ноги моему коню, – пожалей ты нас, холопев твоих! Пожалей! Ведь не выдержим мы смерти твоей, помрем вместях с тобой! Пожалей ты нас!
И вся толпа заголосила в унисон.
– Дай ты нам, – продолжал между тем Олешка, – кровиночку твою! Сыночка! Дай, царь ты наш, Господом нашим, Иисусом Христом данный, благодатью Богородицы осененный!