Царь Федор. Орел взмывает ввысь
Шрифт:
— Как это? — ошарашенно вытаращил глаза пан Володарский.
— А так, — грустно покачал головой ксендз. — Неужто ты думаешь, что твои холопы из только что увиденного никаких выводов сделать не сумели? Пока здесь тебя и твое дело разбирать будут да приговор тебе выносить, крестьяне себе православного священника вытребуют. И заявят ему, что-де нынче узрели свет истинной веры. И потому все поголовно готовы перекреститься в православие. После чего, как ты уже видел, они никакими холопами быть не могут.
Пан Володарский побагровел:
— Да… это ш… они ш… да это ше полное…
Ксендз на каждый его возмущенный выдох грустно кивал.
— Все так, сын мой, все так, но таковы уж богопротивные законы этого схизматского государя… — Тут ксендз
Но стоявшие в трех-четырех шагах от них караульные никак не отреагировали. Впрочем, он сообщил, что собирается исповедать подсудимого шляхтича, а к тайне исповеди русские относились со всей серьезностью. Так что можно было предположить, что они не прислушивались к разговору.
— Я этого так не оштавлю! — прорычал пан Володарский, наконец-то сумевший понизить градус своего возмущения до того уровня, который позволил ему связно произнести фразу. — Я поеду в Люблин! Я обрашушь к шляхте! Я поеду в Варшаву! Да я дойду до шамого круля!!
Но взгляд ксендза, обращенный к нему, сделался еще более грустен.
— Неужели, сын мой, ты думаешь, что до тебя в таком же положении не оказывалось ни одного шляхтича? — Ксендз покачал головой. — Ох, сколько их уже было… И так же возмущались. Да только сделать ничего не смогли. — Ксендз вздохнул. — Видно, Господь ополчился на поляков за их прегрешения и послал нам столь тяжкое испытание.
— И вше равно я пойду к крулю! — упрямо вскинул подбородок пан Володарский. — Никто меня не оштановит.
— Ох, сын мой, — глаза ксендза совсем уж погрустнели, — вот об этом-то я собирался с тобой поговорить. Видит Бог, очень не скоро ты сможешь воплотить в жизнь это свое намерение.
— Как это? — нахмурился ясновельможный пан.
— Уж очень тяжкие против тебя обвинения. Я послушал, что говорят на площади. И если правда то, в чем тебя обвиняют, то дорога тебе отсюда будет дальняя. На рудники. Ибо признают тебя не кем иным, как самым обычным татем. Да еще предводителем целой шайки.
— Как это? — вытаращил глаза пан Володарский.
— А так, — вздохнул ксендз. — Жизнь подданного царя русского неприкосновенна. Может, ты не знаешь, но у русских в царствование их нынешнего царя Федора II Борисовича ни единого человека казнено не было. От тягот разных, да, умирали, на рудниках, на прокладке дорог либо каналов всяких, к коим их приговаривали, на войне. А чтобы казнить — того не было. Мол, чего Господь дал, он же лишь и взять может. А чтобы человеку своей волей кого к смерти приговорить — так то невместно. Будь он даже и сам царь. И так в отношении покушения на жизнь любого, хоть даже и крестьянина или холопа какого. А что уж говорить о слуге Божьем или о самом царевом слуге, присягу ему давшем, да еще когда он царево веление исполняет? — Ксендз снова вздохнул. — Так что никакой иной тебе судьбы, кроме как на рудники дальние, я не вижу. И потому вновь спрашиваю: не желаешь ли ты, сын мой, исповедаться?..
7
— Посматривай!
Мастряй Данилыч, управляющий Верхнетуринскими царевыми заводами, повернул голову и посмотрел в ту сторону, откуда приближался грохот. Вереница «колесных железных туесов», которую тащила упряжка волов, медленно въезжала в ворота завода. С тех пор как от рудника до завода была проложена трехверстная железная дорога, он получил возможность увеличить число плавильных печей в два раза, а их производительность почитай в три. Мощностей водяного привода из-за этого уже не хватало, поэтому Первой Дружинич, выученик самого главного розмысла паровых машин Иринея Акинфиевича, ныне ладил у новых печей два паровика. Для снабжения их углем также строилась еще одна ветка железной дороги.
— Тпру! Стой, залетные! — скалясь, заорал погонщик волов, сидевший на первом туесе, на коем для этого через борта была переброшена толстая дубовая доска.
Старшой бригады разгрузчиков тут же бросил на рельс (откуда взялось сие название, управляющий не знал, но сам он узнал его от государева розмысла) перед передней осью последнего туеса тяжелый сосновый брус, как и шпалы пропитанный для предохранения от гниения смесью жженной смолы и дегтя. Брус нужен был для того, чтобы после выпряжки волов туеса не покатились бы далее. В конце пути, конечно, стоял упор, так что с самими туесами ничего бы не случилось, но когда эта дорога токмо вошла в действие, был случай: одному из разгрузчиков тронувшимися туесами размозжило палец на ноге. И хорошо еще ногу не отрезало напрочь, бригадир успел выдернуть. Вот нонеча туеса на всякий случай брусом и затормаживали.
Между тем возница, сын заводского мастера-плавильщика Черепана, споро выпряг волов и погнал их на водопой. Волы дышали не слишком тяжко, как будто они только что не тянули груз, для доставки коего, доставляйся он обычным способом — возами, потребовалось бы шесть, а то и десять воловьих упряжек. Железная же дорога была сделана хитро, с малым уклоном от рудника, так что железные туеса с рудой еще и помогали движению собственным весом. А малым уклон сделали, чтобы та же одна упряжка была способна доставлять уже опустошенные туеса обратно к руднику.
Вообще-то сначала проложили обычную дорогу. Ну не совсем обычную, а похоже на то, как делали царские. На насыпи, с водоотводными ямами. Доставка руды с рудника упростилась, но не шибко. Ежели без дороги воловьи упряжки, возившие руду, успевали сделать за день три ходки кажная, то с дорогой — едва четыре. И это при том, что возчики из числа отрабатывающих барщину крестьян заканчивали рабочий день на полтора часа позднее и шибко ворчали, что-де приходится перерабатывать и загонять скотину. Затем прошел слух, что на нижнетагильских заводах розмыслы из избы торговых и военных возов и повозок такую хитрую дорогу учинили из дубовых плах, по коим одна упряжь волов могла ажно стока руды тащить, что обычно целых четыре, а то и пять упряжей таскали. Мастряй Данилыч живо собрался и поехал посмотреть. Дубовая дорога ему в общем понравилась. Но не понравилось, что дубовые плахи, из коих дорога была сделана, едва сезон выдерживали, а потом их требовалось наново перекладывать. Да и дубу на три версты дороги должно было уйти — уйма. То есть почитай раз в полгода цельную дубовую рощу вырубать придется. А никакого иного дерева на плахи пускать невозможно. Ибо и дуб-то токмо сезон держится. А ежели ее из сосны либо там ели ладить — то кажный месяц поправлять придется. И опять же по цареву указу все вырубленное надобно заново засаживать. Дабы не скудела земля русская лесами да борами. А это снова расходы. Мастряй Данилыч потому и на уголек перешел, чтобы лишних лесничих за счет завода не содержать. Один есть — и ладно. Лес-то все одно рубить приходится на всякое заводское устроение, но с высадкой деревьев взамен порубленного покамест один лесничий справляется. А что касаемо того, что людишки для добычи угля надобны, так и для заготовки дров порубщики нужны, да возчики, да углежоги. Так что ежели по людишкам взять — так на так и выходит.
Долго тогда управляющий Верхнетуринскими заводами над той дубовой дорогой думал. И так, и эдак прикидывал, как поступить. А по осени приехал государев розмысл Терентий Кузьмич Шамшурин и огорошил его известием, что на его Верхнетуринских заводах будут строить новую дорогу. Железную.
— Я-то царю-батюшке нашему Федору Борисовичу обо всех придумках наших розмыслов и просто какого работного люда смышленого непременно по его повелению докладываю, — рассказывал управляющему государев розмысл после доброй баньки, когда они сидели с Мастряем Данилычем за самоваром со сбитнем. — Уж оченно он сему всегда радуется. И часто жалует придумщиков серебром, али меховой рухлядью, или иным отличием. Вот и насчет той дубовой дороги доложил. И государь тут же повелел пожаловать тех придумщиков, кои такое дело учинили, серебром. Главному придумщику ажно двадцать рублев, а остальным поменее — кому пятнадцать, кому дюжину, а кому десять.