Царь Гильгамеш (сборник)
Шрифт:
3
Теперь моя жизнь резко изменилась. Дни игр были окончены, начались дни моего обучения.
Поскольку я был царевичем рода Лугальбанды и Энмеркара, мне не пришлось посещать простонародный дом табличек, где сыновей торговцев, храмовых управителей и надсмотрщиков обучали письму. Вместо этого я каждый день приходил в маленькую комнатку с низким потолком в древнем маленьком храме недалеко от Белого Помоста, где жрец с бритым лицом и такой же головой вел уроки для восьми или девяти высокорожденных мальчиков. Мои одноклассники были сыновьями правителей, послов, генералов, высших жрецов, они были очень высокого мнения
Это послужило причиной многих моих трудностей. Я привык к привилегиями, к тому, что мне все уступали, и я требовал соблюдения моих, обычных прав. Но в классе прав у меня не было. Я был высок и силен, но не был ни самым большим, ни самым сильным, потому что кое-кто из мальчиков был на пять, а то и на шесть лет старше. Первые уроки, которые мне пришлось усвоить, были очень болезненны.
У меня было два главных мучителя. Одного звали Бир-Хуртурре, сын Лудингирры, что был колесничим моего отца и ушел в погребальную яму спать подле него. Другой был Забарди-Бунугга, сын Гунгунума, высшего жреца На. По-моему, Бир-Хуртурре держал на меня зло из-за того, что его отцу пришлось умереть, когда почил мой отец. Что не поделил со мной Забарди-Бунугга, я так до конца и не понял, хотя, возможно, причиной была зависть, которую его отец питал к Лугальбанде. Эти двое решили, что мои права и привилегии, принадлежащие мне по рождению, должны прекратиться, когда корона перешла к Думузи.
В классе я занял первое сиденье. Это было мое право. Бир-Хуртурре сказал:
— Это сиденье мое, о сын Лугальбанды!
В его устах «сын Лугальбанды» прозвучало, как если бы он сказал «сын навозной мухи» или «сын мусорщика».
— Это мое сиденье, — спокойно ответил ему я. Мне это казалось самоочевидным и не нуждалось в объяснениях.
— А-а-а. Твое так твое, сын Лугальбанды, — ответил он усмехнувшись.
Когда я вернулся с полуденного перерыва, то обнаружил, что кто-то сходил к реке, поймал желтую жабу и ножом пригвоздил ее к моему сиденью. Она еще не сдохла. По одну сторону жабы кто-то нарисовал на сиденье рожу злого духа Рабису, а по другую — буревестника Имдугуда с высунутым языком.
Я вырвал жабу из сиденья и повернулся к Бир-Хуртурре.
— Мне кажется, что ты забыл у меня на сиденье свой обед, — сказал я. — Это пища для тебя, а не для меня.
Я схватил его за волосы и ткнул жабу ему в рот.
Бир-Хуртурре было десять лет. Хотя он и был не выше, чем я, но он был широк в плечах и необыкновенно силен. Поймав меня за запястье, он оторвал мою руку от своих волос и прижал ее мне к боку. Никто до сих пор так не обращался со мной, даже в играх. Я почувствовал, как гнев и ярость обрушились на меня, как зимние ливни на Землю.
— Он что, не хочет сидеть со своей сестрицей-лягушкой? — спросил Забарди-Бунугга, взиравший на все это с веселым любопытством.
Я вырвался из тисков Бир-Хуртурре и швырнул жабу в лицо Забарди-Бунугге.
— МОЯ сестра? — завопил я. — Твоя! Твоя двойняшка!
Воистину, Забарди-Бунугга был поразительно непригляден, с носом-пуговицей и волосами, которые росли у него на голове какими-то пучками.
Они оба набросились на меня. Один держал меня, заломив мне руки за спину, другой издевался надо мной и лупил меня. Во дворце никто так не поступал со мной даже в самой грубой игре: никто не посмел бы.
— Не смейте меня трогать! — кричал я. — Трусы! Свиньи! Вы знаете, кто я?!
— Ты Бугал-лугал, сын Лугал-бугала, — сказал Бир-Хуртурре, и все они засмеялись, словно он
— Придет день, и я стану царем!
— Бугал-лугал! Лугал-бугал!
— Я вам кости переломаю! Я вас реке скормлю!
— Лугал-бугал-лугал! Бугал-лугал-лугал!
Я думал, душа вырвется из моей груди. Какой-то миг я не мог ни дышать, ни видеть, ни думать. Я боролся и вырывался изо всех сил, потом пнул мучителя ногой и услышал хныканье. Я вырвался и помчался вон из класса не от страха перед ними, а от страха, что убью их.
Отец-наставник и его помощник как раз возвращались после полдневной трапезы. В своей слепой ярости я налетел прямо на них, они схватили меня и держали, пока я не успокоился. Я показал в сторону класса, где Бир-Хуртурре и Забарди-Бунугга глазели на меня и корчили мне рожи с высунутыми языками. Я потребовал, чтобы их немедленно предали смерти. Отец-наставник спокойно ответил мне на это, что я самовольно, без разрешения, покинул свое место в классе и обратился к нему без разрешения. За этот проступок он отдал меня рабу-экзекутору выпороть меня за мое непослушание. Не в первый раз те двое терзали меня, иногда к ним присоединялись и другие, те, кто посильнее по крайней мере. Отец-наставник и его помощники всегда принимали сторону мучителей и говорили мне, чтобы я сдерживал свой язык, и укрощал свой нрав.
Тогда я записал имена своих врагов как одноклассников, так и наставников, чтобы запороть их до смерти, когда стану царем. Когда я стал старше и начал понимать какие-то вещи намного лучше, я выбросил эти списки.
Чтение и письмо — вот то, чему я научился в первую очередь. Для царевича это очень важно. Подумать только, что все приходится доверять честности писцов и министров, когда пакеты летят туда и обратно на поле битвы или когда приходится вести переписку с царем чужой земли! Если господин не умеет читать и писать, его можно как угодно обвести вокруг пальца, и великий человек может быть предан в руки своих врагов.
Хотелось бы мне с честью сказать о себе, что мое стремление овладеть этими искусствами было вызвано столь хитрыми и дальновидными рассуждениями! Увы, никаких таких величественных мыслей у меня не было. Меня привлекла к изучению письма моя вера в то, что оно волшебное. Уметь создавать волшебство — это или какое другое — было необыкновенно заманчиво.
Казалось чудом, что слова можно поймать и удержать, как ястребов на лету, а потом посадить, как в клетки, на куски красной глины и потом снова выпустить. И на это способен тот, кто знает это искусство. Вначале я даже не верил, что такое вообще возможно.
— Ты просто выдумываешь слова, пока скользишь глазами по глине, — сказал я отцу-наставнику. — Ты притворяешься, что видишь в этих каракулях смысл, ты просто все придумываешь!
Невозмутимо он передал табличку своему помощнику, который тут же, слово в слово, прочел то, что перед этим прочел отец-наставник. Затем он пригласил в класс мальчика постарше, из другой комнаты, и тот прочел все то же самое. А меня отстегали тростником по пальцам за мое неверие. Больше я не сомневался. У этих людей — простых смертных, даже не богов! — был некий дар извлекать живые слова из глины. Поэтому я очень внимательно слушал, когда помощник отца-наставника рассказывал, как приготовить глиняную табличку, как подрезать тростниковое перо, чтобы оно было правильно заострено, как выдавливать те значки, которые и являются письмом, прижимая тростниковое перо к сырой табличке. Я силился понять эти значки.