Царь Живых
Шрифт:
Всякое тут может случиться. В том числе и это…
С пишущими гражданами, когда на бумаге дело доходит до этого, происходит нечто странное. Одни настолько воспаряют духом, что прочитай их вирши, скажем, слабо разбирающийся в земной физиологии инопланетчик-тарелочник – так бы и остался, бедняга зеленокожий, в блаженном неведении о способах размножения землян. Потому что от описываемых пиротехнических эффектов – вспыхиваний, и воспыланий, и возгораний, и самовозгораний, и явных поджогов, и даже взрывообразных, измеряемых в кило– и мегатоннах оргазмов – детей появиться не может, вообще ничего хорошего появиться не может, кроме головной боли у пожарной охраны и вечно занятой линии “01”…
Есть и другой подвид пишущих – вроде не воспаряющих, вроде как остающихся на земле, но… Но несколько, мягко говоря, преувеличивающих возможности своих персонажей. Физиологические возможности. У них, у персонажей, все и всегда работает с недостижимой даже для НАСА и Росавиакосмоса безотказностью… А в нужный момент – не взрывается, но извергается: потоками, ручьями, водопадами…
Трудно понять пишущих.
Вроде ведь с некоторыми из них это бывало, может, даже со многими – так и почему же не написать правду? Коротко, ясно, по-военному? Глянешь на них, на авторов, – на вид вроде здоровы, почитаешь – и ясно: пора им в медчасть… Одним (у которых при этом все вспыхивает и взрывается) – к психотерапевту, по поводу крепнущей пиромании. Вторым (у которых водопады и заливающие все струи) – к урологу, ибо у здоровых мужчин при этом мочеиспускательные сфинктеры надежно перекрываются…
Есть и третий подвид пишущих – ставящие перед началом этого многоточие. И переходящие к следующей главе. Короче, уцелевшие мамонты соцреализма…
Но не про мамонтов речь. Сами вымрут. Есть причина, по которой не хотелось рассказывать про это…
Наташа была девственницей.
Бывает такое на двадцать третьем году жизни – и не только с обиженными природой по части ума или внешности. Бывает. Проверено.
Предвижу вопли возмущенных Иваном ханжей-моралистов: ДА КАК ЖЕ ТАК?!! Ведь он же Адель любит?!
Любит. Но бывает и так, господа моралисты. С кем так не бывало, может первым взять камень и первым его в Ивана…
Не понял… Это все первые?! Тогда слушай мою команду! В колонну по три стано-о-о… вись! Шаг-о-о-ом… за камнями, направление юго-юго-запад, дистанция порядка километра …арш!!
Нашлись моралисты… Там, кстати, в указанном направлении, за поворотом имеют место неразгруженные платформы со щебнем. И злой как черт старшина, второй час безуспешно ожидающий обещанную рабочую силу. Увидите – вернутся другими людьми.
Оставшимся довожу: не хотел я про это рассказывать.
Но расскажу.
Коротко.
По-военному.
Без струй и взрывов.
Она стояла у окна. В другой комнате. Она не видела ничего – там, за окном. Глаза открыты – но перед ними пустота. Черная пустота. Она ушла на середине жуткой агонии, когда все стало ясно – и неизбежный финал, и то, что они ничего не смогут сделать, ничем и никак не помогут… Сбежала. Это была не слабость души, есть зрелища, которые могут выдержать только родившиеся с сердцем Воина – да и то не все… Она не кричала, не билась в истерике – стояла у окна, скрестив на груди руки, вцепившись пальцами в плечи – и не чувствуя, что на плечах останутся синяки… Она держала себя в руках в полном смысле слова…
Когда он подошел, когда он обнял ее, она поняла, что кончилось все, кончилось все и навсегда, потому что иначе бы он оставался там – до конца. И – она крепилась и Держалась, пока была одна, все медленно ползущие минуты, пока была одна, а сейчас, когда он пришел и обнял ее, что-то в ней сломалось и рассыпалось – ее била крупная Дрожь, и рождались где-то внутри, где-то очень глубоко внутри, но искали дорогу наверх и, конечно, нашли бы ее, эту дорогу, – рыдания…
Он гладил ее по плечам и волосам, он аккуратно и нежно разжал ее втиснувшиеся в плечи пальцы – он отдавал ей часть своей силы и брал взамен ее боль… Она развернулась – от окна к нему и – впервые за последние минуты увидела что-то, кроме черной пустоты, – его серые глаза. Сила шла от них – к ней, а боль – обратно. И она смотрела в эти глаза, она положила руки ему на плечи – и ей захотелось, чтобы исчезло всё, всё вокруг, чтобы исчез весь этот жуткий, залитый кровью, слезами и страхом мир – а они бы остались, остались в маленькой капсуле, в уцелевшей спасательной шлюпке взорвавшегося космического корабля – и чтобы капсула была с непрозрачными стенками, и чтобы летела в другую Вселенную – чистую и светлую… И Наташа полетела туда – прикрыв глаза и полуоткрыв губы…
Потом она многого не вспомнила, хотя и старалась… Она не помнила, как оказалась на кровати, а он оказался рядом – может, обмякли и подкосились ноги, а может, он ее приподнял и осторожно положил, – она не видела и не помнила ничего, потому что глаза ее были закрыты, а губы нашли его губы… Она не помнила, как он раздевал ее – наверное, нежно и бережно, раз все стерлось, – и в памяти осталось лишь два момента: как она совсем не стеснялась своей груди, а она давно стыдилась ее, ей казалось, что на фоне роскошного бюста Наи у нее малозаметная грудь-замухрышка, и это было ее вечной проблемой и комплексом, а сегодня и сейчас она не стеснялась – ни когда куда-то делась прикрывающая грудь ткань, ни когда осторожные, ласкающие пальцы коснулись сосков – ни потом, когда соски ее впервые узнали, на что способны язык и губы мужчины… И еще одно запомнила она про эти минуты – как лежа на спине, выгнувшись, поднимала бедра вверх, помогая ему – уже нетерпеливо…
Потом была рука, только его рука… Она постаралась развести бедра как можно шире, еще шире, она постаралась раскрыться – она знала, что хорошо в первый раз не будет, и лишь хотела, чтобы не было больно и страшно… Рука не спешила, рука не торопилась, но страшно ей стало все равно – когда наконец его палец впервые осторожно проник в нее и тут же вышел обратно – чуть быстрее, чем проник… Он понял все! Он понял все, и все может стать как этой весной, когда она решила – будь что будет – плюнуть на принцев и покончить наконец со всем этим… Покончить и начать, но все равно ничего не вышло – не у нее не вышло… Но сейчас все было не так, не было округленных глаз, и не было дурацких вопросов, и не было суетливых движений, и не было маскирующей бессилие грубости – опять была лишь рука, еще более неторопливая и нежная…
…Он не вошел в нее, не вошел еще ничем, даже снова пальцем, когда ей вдруг стало стыдно – ей казалось, что горячая жидкость переполняет ее, и поднимается все выше, и сейчас покажется, выступит, расплещется снаружи – и его пальцы попадут в это болото, это неправильно, это слишком много, так не должно быть, у нее было уже… она целовалась с парнями… и даже… но так не было – и ей было почему-то стыдно, и она успела подумать, что, когда он наконец войдет в нее, она умрет со стыда – но тут он вошел, даже едва начал входить в нее, опять пальцем – и стыд куда-то исчез, она не умерла от стыда – она раскрылась еще, она раздвинула бедра шире, еще шире, хотя только что это казалось ей невозможным, – и подалась вперед и вверх, навстречу его руке – нетерпеливым движением… Она уже не думала, никак не думала, что хорошо в первый раз быть не может, и хотела уже не только избежать боли и страха…
Она не видела, чем он вошел в нее, но поняла, что – нет, нет, еще не оно, еще не случилось главного, чего она желала все сильней и сильней, а боялась все меньше и меньше… Поняла потому, что сейчас он спустился, спустился ниже, спустился вдоль нее губами – подбородок, шея, свод груди – и сейчас губы и язык ласкали ее сосок – и сосок увеличился, набух, он никогда не увеличивался и набухал так – ей казалось, что он стал огромным, просто гигантским, что таких ни у кого не было и никогда не будет… А потом губы занялись его, соска, родным братом – маленьким братишкой-заморышем, – а воспитывали и учили всему выросшего первенца уже пальцы правой руки… Пальцы его правой руки…