Цареградский оборотень
Шрифт:
Пуще того напугался бродник, думая, что ущербные из зависти отнимут у него один глаз, а то и оба разом, и соврал. Признался слепым-одноглазым, что он царь-каган острова Буяна-За-Тремя-Морями, а самого его зовут Никто и воевал он с заморским царством семнадцать лет, одолел его, да на обратном пути лодью его разбило бурей. Так и занесло туда, не ведомо куда. Пообещал он лодейникам немалую плату за перевоз, только бы высадили они его на богатую землю. Задумал он так: как высадят его да как моргнут они своим единственным глазом, так в тот же миг успеет он от них убежать и спрятаться, а если не успеет, то плату за перевоз на богатой земле украдет или силой возьмет -- как получится.
“Знаем мы твой остров Буян,-- не удивились слепые-одноглазые.--
Не стали они приставать к левому берегу Забыть-реки, а повезли бродника на далекий остров. Делать было нечего, и стал бродник слепым-одноглазым врать-рассказывать сказки про свою родову, сначала про братьев, потом про сестер, потом про отца, потом про мать, потом про дядьев -- стрыев и уев, потом про теток -- тетей и лелей, потом -- про дедов, потом -- про пращуров. Больше не про кого ему было рассказывать. Но и своих хватило на все три года, пока плыли по реке и по морю. До седьмого колена успел дойти бродник, когда лодья ткнулась своим глиняным конем прямо в гору.
Не успел северский бродник спрыгнуть с лодьи и убежать. Слепые крепко схватили его с двух сторон за руки, а тот из них, который оказался при глазе, стал показывать дорогу.
Пришли в кремник, а там уже сто женихов сватаются к жене буянского царя-кагана, словно к вдове. Посмотрел бродник на царицу, увидел, что она пригожа собой и подумал, как бы теперь не сплоховать, раз не удалось отвертеться. Выступил он и сказал, что есть настоящий муж своей жене, а только за обанадесять лет и зим позаветрился на чужой земле и подзабыл немало. Так ведь и камень-гора за обанадесять годов на ветру источится -- на первый погляд не признаешь былую.
Долго присматривалась к броднику царица, да, видно, тоже немного подзабыла своего мужа-бродника, не оставлял же он ей на память своего лица. Подала она северцу великий лук и сказала, что один только муж и мог натянуть тетиву. Не успел бродник взять лук в свои руки, как вбежал в кремник еще один инородец, и сыпалась с него соль от семи высохших потов, так он торопился. “Я истинный муж царице!”-- изрек он, переведя дух. “А имя твое как и чьего ты рода?”-- спросили его слепые-одноглазые, ждавшие платы за перевоз. Посмотрел на них новый гость-пришелец и, побоявшись чародейства, скрыл от них свое имя. “Я Никто”,-- сказал им. “Он тоже Никто”,-- указали одноглазые на северца.
Тогда дело дошло до лука. Северский без труда натянул тетиву и попал стрелой в летевшую над кремником утку. Другому Никому то испытание тоже оказалось по плечу, и он успел пробить стрелой выпавшее из утки яйцо. Растерялась царица и долго думала, а потом подозвала обоих к себе и спросила, на чем стоит ее брачное ложе. Загадку того места мог знать-помнить только истинный муж.
Испугался бродник, но виду не показал. Делать нечего: или угадывай, или пропадай. Огляделся он вокруг и увидел, что доброй земли на острове Буяне нет, а все одни камни-валуны. Потянулся он к левому уху царицы, а сам-другой -- к правому. “На камне стоит ложе”,-- собравшись с духом, соврал северский. “На дубовом пне”,-- не боясь ошибки, ответил “сам-побратим”. А вышло и то, и то верно: брачное ложе царицы зиждилось на дубовом пне, оплетшем своими корнями огромный валун. Если толком размыслить, то северский крепче гадал, ведь валун лежал на том месте куда раньше, чем вытянулся и заматерел на нем вековой дуб, срубленный потом по самое голенище.
Царица совсем растерялась, даже глаза у нее закосили в разные стороны. А женихи, потеряв терпение, предложили обоим биться и в честном поединке решить, кто настоящий муж, а кто самозванец. Никто, весь просоленный потом, согласился было, но северский успел ему шепнуть, что добра от этой битвы не будет обоим. “Один из нас совсем жизни лишится, а другой притомится не на час. Тут оставшегося-то женихи и добьют без труда, вспотеть не успеют,-- растолковал он неумному.-- А мне еще за перевоз платить. Мы с тобой после столкуемся, а поначалу этих воров надо наказать, как полагается.” Сказано -- сделано. Оба навалились на болтунов единой ратью и истребили всех на месте и поголовно.
Пока глядела царица на ту неравную сечу, ум у нее прояснился.
“Потрудились вы, мужья мои, на славу,-- сказала она, когда с последнего непутевого жениха голова слетела и, кашляя, покатилась с горы к берегу.-- Теперь отдыхайте. Натоплю вам баню, а после пожалуйте ко мне на ложе. Только по очереди и жребий заранее выньте, кому пестиком масло, а кому сметану взбивать.”
Попарились напоследок оба вместе, похлестали друг друга березовыми вениками, порассказали друг другу, где, как и с кем бились и пожалели, что не выйдет у них больше единого стяга, а то без труда бы вдвоем завоевали бы чужие царства и обогатились бы сверх всякой меры.
Взялись за жребий, и северскому броднику досталось вытянуть цельную косточку, а иному -- сломанную. “Опять мне счастье дают наши северские боги!”-- обрадовался северец, ведь первое-то масло всегда и легче, и веселей взбивается.
Бродник подбоченился и пошел к царице в опочивальню. Только поглядел на нее, как в глазах у его помутилось и колени расслабли, как мостовые быки в ледоход. Тряхнул он головой, глядит: спела царица. Обнял ее: мягка. Стал целовать губы и грудь ее налитую: сладка до того, что и мед после нее горек покажется. Тут бродник и задал своему песту работы, не топчась, не разминаясь, так задал, что от всех загадок царицыных мало чего вскоре осталось. Пень дубовый весь расселся, и все муравьи-осы из него от страху растеклись, унося своих личинок. А большой валун под пнем треснул, как от банного жара и холодной водицы, и былой крепостью своей весь в песок тронулся.
Глядит бродник между делом, каково царице, признает ли своих. Той, по всему видать, удобно с северским на своем царском ложе. Сначала она просто шипела-ахала, потом как будто величальную затянула на чужом наречии, а потом и вовсе глаза закатила, спала с лица и принялась пузыри пускать.
Как откинул бродник масло по-первому разу, так утер со лба пот и подумал, что рода не посрамил и как бы теперь предупредить сам-друга, что тому оставаться нечего, а убегать от беды пора.
Пока раздумывал-разводил чужую беду, царица охолонула, поворочалась, искоса, да зорко поглядела на бродника и говорит: ”Чужой ты, не муж мне настоящий, хоть пестик у тебя не деревянный, а золотой, ладно отлит да искусно обточен. С полночи ты, обманщик, пришел. Из гиперборейских далей. Там хмельные меды пьют, а не вино, дар лозы виноградной. От тебя, перекатного, меня, как от меда, в голову ударило и закружило, будто в водовороте. А от мужа моего, богами мне суженого, вся сила ко мне в душу идет, и душа моя сначала потомится, потом разогреется и наконец вылететь из груди норовит и попорхать над цветами вроде разноцветной бабочки”. Сказала такие слова царица и потянулась рукой куда-то в сторону.
“Чем мои-то меды хмельные хуже?”-- только и успел удивиться северский бродник.
А никакого ответа так и не получил. Сверкнул в руке царицы острый серп, и отмахнула она броднику напрочь весь его уд.
Тут и полетел бродник с чужого ложа в одну сторону, а уд его -- в другую. Летел, летел северец и очнулся на пустом месте, перед Влесовым домом. Вспомнил он разом все все свои небывалые подвиги, схватился руками за срамное место, поглядел в горсти -- а оттуда ничего не улетело и не пропало, все осталось, с чем когда-то родился на свет! Вскочил бродник на Влесовой яме, зажмурился, чтоб не глядеть в глубину и от страха не провалиться опять, подобрал наощупь свой чудный шелом, перепрыгнул через круг-змея и, прибежал в свой град, радуясь, что остался жив и цел, и на бегу гадая, счастьем или той же пустой бедою свершилось дело у второго маслобоя.