Цареградский оборотень
Шрифт:
– - Значит, по клятве и закону ты должен выйти за наши межи поутру. Верно, Туров княжич?
– - Верно, князь,-- довольный своей выкованной с изнанки правотой, кивнул Стимар.
– - Значит, до грядущего утра волен ты остаться в нашем роду. В гривне наших межей.Верно, княжич?
– - Верно, князь,-- подтвердил Стимар и тут только почувствовал, как с полночи потянулась ему в ноздри поземка-тревога.
– - Верно и ты рек свое слово, княжич Туров,-- признал Лучин, довольный запахом уже испекшегося договора.-- Скоры мы, радимичи.-- И прибавил слова,
Радимический князь Лучин знал, чему радуется. Слово княжича Турова входило в обычай его рода так же легко, как входит меч в свои добрые, износившиеся ножны. Лучиновы издавна были скоры в свадьбах. До третьих петухов они управлялись со сватовством, до полудня -- со свадебным столом, до первой тени в вершок успевали протоптать молодым прямую дорожку в подклеть, а уже на закате выставляли на ветер, как паруса, простыни, запятнанные кровью, как закатное небо легкими облаками, и ветер всегда крепко надувал те простыни-паруса жизнью нового Лучинова потомка.
Делалось в этом радимическом роду так, потому что ночи в нем оставались бесплодными -- ночью никогда не случалось в роду зачатия, а наступало оно только днем, при свете Солнца. Род Лучинов был помечен таким знаком судьбы: знак тот бежал перед родом вроде злобной охотничьей собаки, и всегда перегрызал горло грядущей ночи прежде, чем Лучиновы успевали выдернуть добычу из его зубов. Сами радимичи называли тот необыкновеннный знак судьбы особо -- “переклятьем”.
Всегром, древний кузнец-волхв, первым подковавший диких коней так, что они не смогли сойти с места и потому приручились, говорил, что проклятье -- это хомут, который надевают через ноги, а заклятье -- это подкова, которую прибивают к темени. Случившееся некогда с радимичским родом не было похоже ни на то, ни на другое. Оно не путалось в ногах, не тяготило шею и не кололо темя, но всегда торопило их, забегая вперед, за край начавшегося дня. Потому и назвали его Лучиновы “переклятьем”.
Началось переклятье давно, когда не только Лучиновы радимичи, но и все славяне каждый год делили зиму и весну заново и один день в году у них длился целую неделю, потому что с утра считали его первым днем весны, а вечером -- последним днем зимы, немало на ночь удивляясь своему первому решению. Нетвердой еще бывала тогда межа между временами года.
С того самого дня переклятье и пошло-побежало, настигая ночь быстрее самого рода, ибо в тот день старший сын самого первого князя Лучина продал младшему свое первородство за один-единственный чох.
Вспоминать об этом просшествии Лучиновы не любили, поскольку, лишь начинали вспоминать, как сразу отставали от переклятья еще на одну ночь, и значит следующую свадьбу требовалось сыграть еще на один день раньше.
Случилось происшествие в ту пору, когда от великого гуннского войска остался только утренний звон в правом ухе и два конских копыта, поросших крапивой с острыми, как щучьи зубы, листьями и наконечниками стрел вместо стрекучих ворсинок. В копытах еще долгое время ловили
Тогда не только радимичи, но и все славянские племена верили и в сон, и в чох. Сон был еще ничуть не менее крепким, чем явь, поэтому нельзя было смотреть на свежий кусок мяса, не произнеся нужного заговора. Увидеть во сне мясо -- к болезни. В ту пору увидеть мясо наяву означало, что и во сне можно захлебнуться кровью.
От одного чоха весь мир за мгновение рушился до самого основания и в следующее мгновение появлялся вновь. Так от чоха могли вовсе не исполниться самые важные замыслы во всякий благоприятный день. Потом, когда вселенная уже не стала рассыпаться, начали говорить, что чох подтверждает правдивость слов чихавющего. И то было верно, ведь все оставалось-таки на своих местах.
Жили два брата, сыновья первого князя Лучина. Старшего звали Зимослав, а младшего Летослав. Старший был лучшим охотником от самого Данапра до первого сорочьего гнезда . Младший умел распахивать поле слоями, как ромеи умели читать свои книжки -- то есть перелистывая вспаханный дерн, как страницы. Еще он умел завязывать и развязывать узлы без веревки, а зимой любил спать так крепко, что ночи оседали у него в ноздрях вроде сажи, и он раз в неделю прочищал их замороженным волчьим хвостом.
Однажды Зимослав подобрал себе очень хороший день для охоты на медведя. Он тщательно обвел тот день охотичьими межами, похожими на полет сокола в небесах, облепил его глиной заговоров и поставил обжигаться на последнюю осеннюю зарю.
Но на рассвете, поднимаясь в путь по распущенному к порогу поясу, он нечаянно уронил на нос спящему брату свой охотничий оберег -- железного лося о шести ногах. Летослав заворочался, гулко, как колодец, вздохнул, и Зимослав едва успел зажать ему нос, покрывшись холодным потом, сразу застучавшем и покатившемся по полу крупными градинами.
Зимослав очень испугался, что брат чихнет и весь его удачный день, которым он успел заранее похвалиться отцу, первому в роду князю Лучину, пойдет насмарку.
– - Отпусти, брат,-- попросил Летослав, невольно поменяв первый вздох на второй, еще более холодный, ведь с каждым новым вздохом зима наставала все быстрее.-- Отпусти. Теперь все равно чихну.
– - Не чихай, брат!
– - взмолился Зимослав.-- Опозоришь меня!
– - Ничего нельзя сделать,-- признался Летослав.-- Очень хочется.
– - Проси у меня все, что угодно,-- сказал в сердцах Зимослав.-- Только не чихай.
Его младший брат подумал и решил:
– - Скажу тебе, что со мной делать, только тяжко мне придется, а по такому случаю отдай, брат, мне свое первородство.
– - Бери, брат,-- простодушно отвечал Зимослав.-- Ты скорый на руку. Узлы вяжешь, когда еще веревки в руках нет. Бери мое первородство. Мне за тобой не долго терпеть придется. А уж потом, помяни мое слово, и сам ты далеко от меня уже не убежишь, хотя на каждом поприще будешь оставлять по сыну. Догоню я тебя запросто.
– - Реки молитву богу Роду на отдание первородства,-- уже как старший проговорил Летослав, все еще торча носом в крепких пальцах брата, будто зверь в капкане.
Первый раз старший повиновался младшему.