Царевна Софья
Шрифт:
— Клади же, князь, голову! — сказал стрелец.
Читая вполголоса молитву, Хованский ничего не ответил и не пошевелился.
— Делай свое дело! — закричал Милославский стрельцу.
Стрелец взял князя за плечи, положил голову его на плаху. Раздался удар секиры, хлынула кровь, и голова упала на землю.
Князь Андрей, ломая руки, подошел к обезглавленному трупу отца, поцеловал его и положил голову на плаху.
Секира сверкнула еще раз, и голова юноши упала возле головы отца.
— Теперь твоя очередь! — сказал Милославский Одинцову.
Одинцов содрогнулся. Служители, схватив его, потащили к плахе.
— Бог тебе судья, Софья Алексеевна! — кричал Одинцов. — Вот мне награда за то, что я помог тебе отнять
— Руби! — закричал Милославский, и не стало Одинцова.
Тела Хованских положили в один гроб и отвезли в находившееся неподалеку от Воздвиженского Троицкое село, а труп Одинцова зарыли в ближнем лесу.
На другой день, восемнадцатого сентября, был отправлен в Москву, к патриарху, стольник Петр Зиновьев с грамотой об измене и казни Хованских. Милославский также поручил ему, по приказанию царевны Софьи, освободить всех, кто содержался в тюрьме старого князя. Однако комнатный стольник царя Петра Алексеевича князь Иван Хованский, другой сын казненного, выехав в ночь на восемнадцатое сентября из Воздвиженского, прискакал в Москву раньше Зиновьева и объявил стрельцам, что его отец, брат и Одинцов казнены без царского указа, и что бояре, находившиеся в Воздвиженском, набрав войско, хотят всех стрельцов, жен и детей их изрубить, а дома сжечь. Ярость стрельцов была беспредельна. В полночь раздался звук набата и барабанов, и вся Москва ужаснулась. Стрельцы немедленно бросились к Пушечному двору и его разграбили. Несколько пушек развезли по своим полкам, другие поставили в Кремле; ружья, карабины, копья, сабли, порох и пули роздали всем желающим; поставили сильные отряды для стражи в Кремле, на Красной площади, в Китай-городе, у всех ворот Белого города и во многих местах Земляного; воздвигли укрепления, загородили улицы насыпями и палисадами. Жен и детей своих со всем имуществом они перевезли из стрелецких слобод в Белый город. На всех площадях и улицах Москвы всю ночь раздавались неистовые крики мятежников, ружейные выстрелы, стук барабанов и скрип колес телег, везущих пушки и пороховые ящики. Среди этого смятения Зиновьев успел въехать в Москву. Приблизясь к Кремлю, он увидел, что ему невозможно туда пробраться для вручения грамоты патриарху, так как у всех кремлевских ворот стояли на страже толпы мятежников. Он вынужден был остаться в Китай-городе и решил пока исполнить другое поручение Милославского: освободить всех из тюрьмы Хованского.
Еле отыскав дворецкого Савельича, спрятавшегося с испуга на конюшне, Зиновьев строго сказал:
— Давай скорее ключи от тюрьмы! Царевна Софья Алексеевна приказала выпустить всех тюремных сидельцев.
— Не спросясь князя Ивана Андреича, я не могу, — отвечал Савельич дрожащим голосом.
— Ну так сходи на тот свет да спроси. Князю отрубили вчера голову за измену, и сыну его также.
— Как?! — воскликнул дворецкий, всплеснув руками. Он давно служил у Хованского и искренно был к нему привязан. — Ах, мои батюшки! — завопил Савельич, обливаясь слезами. — Отец ты мой родной, князь Иван Андреич! Пропали мы, бедные, осиротели без тебя!
— Ну, полно выть! Давай ключи! — закричал Зиновьев.
— Возьми, возьми, — сказал дворецкий, продолжая плакать и отвязывая ключи от кушака. — Я уж не дворецкий теперь. Ох, горе, горе!
Зиновьев выпустил всех из тюрьмы князя, и вскоре Бурмистров, никем не узнанный, торопливо шел к дому приятеля своего, куща Лаптева.
VIII
— Молись, Варвара Ивановна, молись, не отставай!. — говорил Лаптев жене своей, которая уже устала вместе с ним класть перед иконами земные поклоны. — Писание велит непрестанно молиться!
— Я чаю, скоро светать начнет, Андрей Матвеевич! Пора поесть сготовить!
— До еды ли теперь! По всему
— Господи Боже мой, помилуй нас грешных! — прошептала с глубоким вздохом Лаптева.
Муж и жена начали еще усерднее кланяться.
Вдруг отворилась дверь, и вошел Бурмистров. От долгого пребывания в тюрьме он так похудел и побледнел, что не только ночью, в горнице, освещенной одною лампадой, но и днем можно было его счесть за мертвеца.
— С нами крестная сила! — воскликнул Лаптев, падая на пол и закрывая лицо руками. — Мертвые встают из гробов!
Лаптева, оглянувшись на вошедшего в: горницу и рассмотрев лицо его, закричала что было силы и полезла под кровать.
— Что вы так перепугались? — сказал Василий. — Я та-, кой же живой человек, как и вы. Встань-ка, Андрей Матвеевич, да поздоровайся со мной, мы уж с тобой давно не виделись.
С этими словами поднял он своего приятеля с пола.
Лаптев, всмотревшись пристально в лицо Бурмистрову и убедившись, что перед ним стоит не мертвец, а старинный друг его, заплакал от радости и бросился его обнимать.
— Жена! — кричал он. — Вылезай скорее!.. Господи, не ждал я такой радости!.. Да как это Бог тебя сохранил, Василий Петрович? Я уж давно по тебе панихиду отслужил… Варвара Ивановна! Да что ж ты не вылезаешь!
Лаптева, лежа под кроватью, от сильного испуга услышала только, что муж ее кличет.
— Прощай, Андрей Матвеич, прощай, голубчик мой! Пусть уж он тебя одного тащит, а я не вылезу! Приведи меня Господь на том свете с тобой увидеться!
— Авось и на этом еще увидимся! — сказал Лаптев, подходя к кровати. — Помоги мне, Василий Петрович, ее вытащить. Она так тебя перепугалась, что ее теперь оттуда калачом не выманишь. Да помоги, Василий Петрович! Видишь, как упирается, мне одному с ней не сладить!
Бурмистров, едва удерживаясь от смеха, подошел к Лаптеву, который с трудом тащил жену свою из-под кровати. Василий помог ему поднять ее с пола.
Варвара Ивановна в ужасе зажмурила глаза, замахала руками и потеряла сознание.
В это время в горницу вошел Андрей, брат Натальи, и в изумлении остановился у двери. Лаптев и Бурмистров, хлопотавшие около Варвары Ивановны, его не заметили.
«Что бы это значило? — подумал он. — Каким образом очутился здесь Василий Петрович, которому давно голову отрубили? Если он не мертвец, то отчего Варвара Ивановна в таком ужасе? Если же он мертвец, то почему Андрей Матвеевич с таким усердием помогает ему тащить жену свою? Вспомнив, что Плиний повествует о явлении мертвеца в одном римском доме, он разрешил свое недоумение тем, что Бурмистров после казни был брошен где-нибудь в лесу и теперь явился Лаптеву, как Патрокл другу своему Ахиллесу, требуя погребения. При этой мысли Андрей почувствовал по всему телу озноб, перекрестился и хотел бежать вон из горницы. На беду свою он при входе плотно затворил за собой дверь, не зная, что замок этой двери испорчен и что ее нельзя отворить, если она захлопнется. Схватясь за ручку замка, начал он ее проворно вертеть то в ту, то в другую сторону; с каждым безуспешным поворотом ручки ужас его возрастал и достиг высшей степени, когда Бурмистров и Лаптев положили на кровать Варвару Ивановну и Василий, увидев наконец Андрея, пошел к нему с распростертыми объятиями.
— Чур меня! Чур меня! — закричал Андрей во все горло, бросаясь опрометью от двери. В испуге перескочил он через Варвару Ивановну, лежавшую на краю постели, приподнял другой край перины, касавшийся стены, и под нее спрятался.
Бурмистров не мог удержаться от смеха; Лаптев также захохотал, схватясь обеими руками за бока.
— Ах ты, Господи, и смех и горе! — проговорил он прерывающимся от хохота голосом. — Добро моя жена, а то и Андрей Петрович подумал, что ты мертвец. Ох, батюшки мои, бока ломит от смеху!