Цари и скитальцы
Шрифт:
— Испей, — сказала девка Дунюшкиным голосом.
И отодвинула бедро.
Неупокой открыл глаза. Дунюшка в синем летнике склонилась над ним. Всё спуталось в этом несчастном мире. Из ковшичка шёл запах густого травяного отвара, горечь тысячелистника мешалась в нём с мягкостью ромашки, терпким цикорием стягивало язык, и что там было ещё намешано, Неупокой, понятно, разобрать не мог. Все луговые запахи перемешались в ковшике, манили Неупокоя в жизнь.
Оторвавшись от ковшика, губы Неупокоя потянулись к Дуняшкиной руке. Рука дрогнула, питьё пролилось на грудь. Неупокой протянул руку, и она схватила пустоту. «Как станем мы мертвы, прижмём руки к сердцу».
На следующий день Неупокой
Глава 4
1
Май и июнь русские войска в бездействии стояли на Оке.
Сторожевой полк Шуйского и Колычева расположился под Каширой. О татарах не было слышно ничего. Подъём в войсках, вызванный смотром при государе, сник. Неудобства полевой жизни, тщетное ожидание, праздность и неизбежное при таком скоплении мужчин пьянство создали опасное напряжение между детьми боярскими разных уездов, стрельцами и посошными. Из-за немногих женщин, рисковавших явиться в лагерь, случались драки с обнажением оружия. Стрельцы ещё имели начальное понятие о порядке. Конница, состоявшая из детей боярских и их холопов, по воскресеньям выглядела как орда.
Кашира-городок не мог вместить нескольких тысяч посторонних. Разбили лагерь ближе к Серпухову, где разместился князь Воротынский с Большим полком. Жизнь в шатрах сперва развлекала, но к середине июня окрестные леса были загажены, изрублены в костры, местное население ожесточилось, и стало трудно с продовольствием.
В прошлом году Гирей пожёг деревни на Оке. Кто уцелел, — бежал, божась, что больше не вернётся в эти прохожие, незащищённые места. Но разве вытравишь из памяти реку с чудесным именем, напоминающим падение камешка в глубокий омут, с песчанистыми островками, заросшими прохладным ивняком, чистыми отмелями-бродами и сквозными сосновыми лесами, поднятыми над руслом и долиной так высоко, круто, что кажется, будто ты уже не на Русской равнине, а перебрёл, мечтая, в райские горы. И вдруг увидишь, как эта высота, подобно ненатянутому луку, плавно перетекает в приречную низину, в зелёную от озими терраску, и очнёшься: ты в России, дома... Зимой приокские жители поволоклись из бедной жильём Москвы обратно в деревеньки под Серпуховом и Каширой, пострадавшими меньше Калуги.
Скотина у крестьян водилась — худая, молодая, безмолочная. Первое время мужики, прельстившись бешеными, как казалось им, деньгами, под трезвый бабий рёв охотно продавали телок. Но скоро спохватились, зажали не только мясо, но и хлеб. Цены росли. Оголодавшие воины ставили деньги ни во что, тратились в ожидании возможной гибели, дрались и пили у полевых вертепов-блядней, жгли лучину с двух концов. Умные мужики всё это быстро усекли и стали угонять скотину в лес.
Пошла охота. Корова в пяти вёрстах от деревеньки превращалась в дичь. Пастушата скрывались в буреломе, корова грустно подставляла лоб под боевой топорклевец, и вот уже среди шатров горит костёр и пахнет жареной свежатиной. У себя дома дети боярские больше на рыбку налегали, тем более в Петровки.
Пост начинался пятого июня. Первый воевода Иван Петрович Шуйский собрал попов и приказал внушить одичавшим воинам, что в военное время государь берёт на себя только грех убийства, а грех мясоедения не берёт: он остаётся на согрешившем. Попы сказали, что у них нет наставления Освящённого Собора и образцов проповедей на эту тему, они не знают, на что ссылаться. В свободной проповеди иосифлянские попы были слабы, в отличие от нечестивых лютеран и новгородских еретиков. «Ништо, — ответил воевода, уставя на них круглые, безжалостно-непонимающие очи, — господь вас вразумит, коли
Иначе поднимал дух воинов молодой воевода Передового полка князь Дмитрий Хворостинин. Правда, у него и люди подобрались иные. Передовой полк стоял в Калуге. Но в лагере и городе из четырёх тысяч детей боярских, дворян и казаков сидела постоянно едва ли четверть. Отряды совершали объезд реки, мерили броды, запоминали просёлочные тропы и дороги, ведущие к Москве, разыгрывали шуточные битвы на засеках, учились совершать внезапные обходы — словом, топтали места будущих боев, чтобы знать их, как свои дворы. Все воеводы понимали, как трудно будет не дать татарам перелезть Оку на её многовёрстном протяжении, но только князья Хованский и Хворостинин всерьёз готовили свой полк к боевым действиям в лесах. Конечно, их манёвры тоже задевали население: страдали посевы и луга, и разыгравшиеся дворяне, случалось, брали приступом деревню, заволакивали в овины угрюмых девок. Но тысячи готовых к убийству или гибели мужчин нигде и никогда не пролетали подобно ангелам над беззащитной крестьянской нивой.
Василий Иванович Умной привёз в свой лагерь скоморохов. В награду за убыточную службу на подворье Шереметевых он дал им заработать. Один Неупокой был недоволен — он испытывал к Матвею отвращение, как к сообщнику по душегубству. Наверное, что-нибудь похожее испытывал и государь к Басманову и Вяземскому, а теперь — к Скуратову. Не потому ли тех, первых, он так охотно уничтожил? Умной надеялся, что ныне Григорий Лукьянович на очереди, и внушал эту надежду Думлеву... Князь Шуйский встретил Матвея строго:
— Что станешь петь? Глядите у меня!
Матвей поклялся, что будет петь приличное, а глумиться не выше, чем над сотником.
— Пойте старое, — распорядился Шуйский. — Нового, своего — не смей!
Затосковавшие воины были рады и старому. Особенным успехом пользовался «Соловей-разбойник» с таким бодрящим семистишием:
И велел тут Илья Муромец Жёнок брюхатых и кобыл жеребятых Вывести за пять вёрст. Зачал тут Соловей посвистывать — Все на пиру с ног пали, И полетели из кобыл жеребята, Из жёнок робята...Смелые образы исторгали у детей боярских здоровый смех, напоминающий беседу кобыл и жеребцов, впервые выпущенных в степь после зимовки.
Вот только поправить денежные дела глумцы не успели.
В ночь на двадцатое июля из Серпухова прискакал казак и сообщил, что Тула сожжена татарами.
2
Девлет-Гирей вывел орду из Крыма пятого июля.
Или орда вела его. Тёмный вопрос.
Девлет-Гирей был болен. Его терзало «выпадение утробы»: грыжа, грозившая смертельным ущемлением, или кровавый почечуй. Диагнозы страдали неопределённостью — как, впрочем, и всегда. Гирей с мучением садился на коня и принимал послов, лёжа на боку, делая вид, что так ему удобнее. Спазм, отголосок или ожидание боли попеременно гримасили его оплывшее лицо. Забота о своей болезненной утробе была сильней и увлекательней войны. Ещё сильнее раздражает всякого больного чужое неуёмное здоровье.
Царевичи, мурзы и карачии были здоровы.