Цари и скитальцы

Задолго до заутрени над Пушечным двором медленно поднималось зарево и грубый железный шум:

Таким же маслом русские люди сдабривали рыбу и капусту, долгими постами доказывая богу свою неприхотливость. «Если бы наши умели обходиться на войне столь малым, мы захватили бы полмира», — мечтали иностранцы. Все бредили захватами и норовили подломить опорные столбы соседа.

Великий князь и царь Иван Васильевич особенно любил свой Пушечный приказ. По наущению князя Вяземского, первого опричника, он во главе приказа поставил жёсткого и хитрого боярина Данилова. Тыл у него был прочен, поэтому Данилов хапал и вымогал наглее руководителей и дьяков других приказов. Возможностей хватало: поставки материалов для пушечного дела, припас для мастеров и сливки с жалованья вольнонаёмных. Тянуть деньги можно было с пленных умельцев — им помогало и Литовское подворье, и немцы из опричных.

Максим Литвин и немец Роп горше других страдали от жадного внимания боярина. Он знал, что им с Литовского подворья перепадают деньги, подозревал, что — неспроста, но не препятствовал, покуда Максим и Роп отваливали половину. Эта зависимость и смутные угрозы Данилова обрыдли им, как и двенадцатичасовая работа в жаре и грохоте оплавленного металла, в запахе серных газов и тонкой пыли древесного угля. К тому же главный мастер Чохов, работая на совесть, требовал с пленных и наёмных такой же истовой отдачи. Соединённый гнёт лукавого боярина и честного трудяги самой своею неестественностью драл душу в клочья. Грела её одна мечта — бежать.

Вечером пленные валились на брусяные нары в душной лачуге с земляным полом, тупо смотрели на закопчённый потолок, расчёсывали потные места, покусанные блохами, и остывали. Уши не сразу привыкали к тишине, пронизанной собачьим брёхом и криком сторожей, пальцы сводило упругой судорогой, как сунутые в воду железные поковки. Мало-помалу начинала работать голова.

Роп медленно подбирал русские слова:

— Чохов велел наделать сто пищальные стволы, хотел наставить на одна лафет. Ежели московит уделает такая пушка, сколько она зараз убьёт народу на Литва? Ду-ду-ду-ду!

— Боярин говорит, то — блажь. Царь денег не отпустит.

— С нас деньги просит, — вспомнил о кровном Роп. — Заутра нада!

— Зуб обещал принесть. И вина.

Зуб конюший с Литовского подворья — в последние полгода навещал и подкармливал пленных. Максим догадывался, что Зуб — не просто конюший, а тайный порученец больших господ. Именно с ним Максим и Роп беседовали о побеге. Зуб обнадёживал: начало осени, дороги не раскисли, на огородах ещё не убрана капуста, репа.

— Кушати время, — вспомнил Роп.

Максим тянул, надеясь на вино. Хотелось перед кашей на рыбной юшке маленько сбить окалину с души.

В слободке Пушечного пленных охраняли слабо. Ночью, считал Данилов, из города не убежишь — уличные решётки, запертые ворота Китай-города, разъезды... Зуб приходил, сунув московскую копейку сторожу. Собака на него не лаяла — знал слово.

Он и теперь пришёл неслышно и молча дожидался, когда опустеет деревянная баклажка. Потом заговорил о главном.

Время, благоприятное для бегства, утекало сквозь желтеющие ветки, туго свивалось капустным кочаном. Ещё неделя — станет поздно. Бежать же надо не по Смоленской, а по Тверской дороге, на Новгород и Псков. Там люди примут и переправят беглых с торгашами. Зуб даст им «знамя» для опознания своих, немного денег, чтобы добраться до границы.

— Убьют, поймавши, — в тоске последнего сомнения проговорил Максим.

— Скажете, что боярин отпустил вас за дорогой поминок.

— Да кто ж поверит? Поведут к огню.

— Кто хочет, тот поверит, — вовсе затемнил Зуб.

Он был высокий, немного согнутый. В московском остром колпаке и правда походил на клык. Одеждой Зуб старался не выделяться из толпы.

Оставив деньги, он ушёл. Максим и Роп учтиво поклонились с крыльца. Настой зрелой листвы и яблок мешался со стылым чадом недальних мастерских. Из темноты, принявшей Зуба, тянуло острым ветерком свободы.

К исходу следующей ночи Максим и Роп были в пятнадцати вёрстах от вражеской столицы.

Ветер свободы был холоден и сыр. Всю ночь шёл дождь. Удобно для побега, но, если ты промок, а горло твоё и дыхало ослаблены многодневным угольным жаром и уже два часа перед рассветом бьёт тебя припадочная дрожь, жди горячки. Необходимо было угреться, обсушиться, испить медку — за любые деньги.

Чутьём гибнущего зверя Максим угадал деревню, свернул на засыпанный хвоей просёлок.

Скоро на рассветном небе зачернели соломенные кровли трёх избушек. Деревни московитов были невелики, как хутора.

Изба, их приютившая, была ещё мрачнее той, где бедовали Максим и Роп. Стойкий запах сажи, скотного пойла и несвежей рыбы тянулся в волоковые окошки под самой крышей, не прикрытой потолком. Углы были завалены узлами, среди которых странно белела чистая рубаха старика. Женщина с каким-то погибельным и страстным выражением иконного лица скоблила стол и замусоленные лавки. Грязь стружками валилась на пол, под скобелем едва просвечивало дерево. Такое впечатление, что чистоплотные и трудовые люди были внезапно вкинуты в эту избу и, ужаснувшись, занялись уборкой.

Так и оказалось. Когда Максим и Роп развесили свои рубахи и кафтаны на жерди под крышей, старик пожаловался:

— В коей изгаге придётся доживать! Стыдоба перед мимоезжими людьми.

— У мимоезжих, гляди, свои печали, — остерегла женщина.

Максим, однако, завёл со стариком беседу, коей тот явно ждал. Его заботило мнение приезжих и уязвляла необходимость жить в такой норе.

Его семью — сына с невесткой и тремя детьми — вынудил переехать сюда помещик, получив имение в опричнине [1] . Прежде крестьяне жили за князем Старицким, но после его гибели остались как бы не у дел. В России бесхозный, беззащитный человек — добыча сильного, особенно крестьянин. Теперь придётся заводить хозяйство заново, да неизвестно ещё, чем изоброчит их опричный: сказывают, платить придётся не по старине, а по помещиковой прихоти. Хозяйству — гибель...