Царица лукоморская

Боброва Ирина

– А вот скажи мне, Еленушка, правду ли говорят, что от сметаны лицо гладким становится, будто яичко? – Между делом поинтересовался он как–то у младшей дочери от первого брака родившейся, первой в Лукоморье красавицы и модницы.

– Правду, батюшка, – не стала отрицать Елена Прекрасная. – Но я сметаной кожу больше не пользую, мне крэма хранцузскаи с оказией из городу Парижу доставили. Вот теперь только ими порядок на лице и навожу. А сметана – это уже не модно, ибо вчерашний день, и вообще устаревшее средство. Она только для кошек хороша.

Еленушка младшей дочерью была, родилась-то она с сестрами в один день, да последней. Старшие сестры все таланты разобрали, один лишь проигнорировали, посчитав ненужным: красоту. Так-то сестры на одно лицо были, как это у близнецов водится, да только Елену перепутать с Василисой или Марьей невозможно: она свою красоту в таком оформлении подавала, что люди столбенели с открытым ртом, лошади шарахались, а дети, впервые увидев, орать начинали. Но, потом, попривыкнув, уже криком не кричали, так, потихоньку носом шмыгали, слезы утирали. Да и лошади не всегда на дыбы при виде Елены поднимались, а только когда та с макияжем перебарщивала. И, хотя с чувством меры у царевны было напутано, про косметику и моды она все знала, ибо учила науку эту сложную по книжкам журнальным, какие ей цельными телегами все из той же Франции везли. Постеснялся царь попросить у дочки французское снадобье, но крепко задумался про сметану–то. Выбрал, какая погуще, намазался, да не пожалел – в три слоя наложил на щёки и лоб. Сметана подсохла, кожу растянула, царь этому только порадовался:

– Вот как морду–то накрахмалило, пожалуй, смывать на ночь не буду, так лягу – чтоб лучше подействовало! – пробормотал он, и спать завалился.

Только заснул царь, только в сон сладкий провалился, как тут же со всего терема понабежали кошки, сначала тихо с царских щёк кисломолочный продукт слизывали, а потом испугались, что на всех не хватит, и давай драться! Вавила спросонья и не понял, что за орущая стая на нём скачет, но разбираться было некогда. Пока кошек с себя согнал, всё лицо расцарапали, ещё и лысину в придачу зацепили. Так до сметаны охочи оказались, что едва отбился!

Утром встал злой: глаза красные после бессонной ночи, а лоб да щёки, в аккурат поперёк морщин, царапинами исполосованы. Ну, домочадцы и бояре, понятное дело, потихоньку в рукава прыскали, но вслух ничего не говорили. Опасались: а ну как рассердится царь? Разве что Домовик замечание сделал.

Домовым вообще никто не указ. Когда хотят – появляются, а желания нет у домового, так и не дозовёшься его. Дела делает, с хозяйством управляется, но сам носа не кажет. И думай потом хозяин, гадай, чем прогневал мелкого соседа – домашнего охранителя? А если домовому что-то не по нраву – гость в дом не тот пришёл, или вещь какая к душе не легла, так изведёт всех! Стуки, шум, с полок всё падает, хочешь – не хочешь, а думай, как задобрить. Домовые – они и дом своей собственностью считают, и домочадцев тоже.

Вот и этим утром только царь в горницу спустился и, было, во двор хотел проскочить. Только дверь приоткрыл, а Домовик уже тут как тут. Сидит на пороге, ложки серебряные песочком натирает, блеск наводит. Почистит, фартуком протрёт и внимательно посмотрит: если отражение ясное, лицо в ложке словно в зеркале видно, то в корзинку опускает, а если ничего, кроме русой бороды не разглядеть, то дальше шоркать принимается до полного блеска.

Царь, заметив Домовика, отпрянул в сени, но было поздно: маленький хозяин ещё на крыльце его шаги услышал, а уж как дверь скрипнула, головой покачал, осуждающе языком поцокал и к разговору приготовился: тут же с крыльца пропал и на скамье в горнице, рядом с царем нарисовался. Царь вздрогнул, шарахнулся было, но куда от домового скроешься? Домовые – они лучше мышей каждую щель в тереме знают.

– Ты б, царь–батюшка, ещё песочком лысину почистил бы, – посоветовал Домовик, неодобрительно глядя на Вавилину изодранную физиономию. – Тоже поди пользительно, ибо пищали тоже песком надраивают, вон как блестят. А ты чем хуже? Выдраишь как следует, издалека видать будет, ибо засветишься ты у нас красным солнышком.

– Это почему же красным? – пробубнил Вавила, насупившись. Хоть и понимал, что справедлив упрёк, а не мог не возразить. – Солнце воно оно какое – золотом светит, ближе к жёлтому, а порой и вовсе белым бывает.

– А ты у нас красным солнышком будешь, закатным, ибо и годов тебе много. С твоей дурью до ран кровавых дочистишься, а морщины всё одно останутся, ибо годов тебе, как не старайся, меньше не станет, – проворчал маленький хозяин царского терема. – Ох, не ко времени я в хрустальный дворец отлучился, визиты сродственникам наносить вздумал! Тебя тут, смотрю, и на ночь одного оставить нельзя, всё тянет на глупости, ибо хоть ты и стар, а дури в тебе не поубавилось, а как раз с точностью до наоборот. Вот цельное утро думаю: а не впал ли ты, царь-батюшка, в детство, ибо по-другому маразм, какой в старчестве случается, не назовешь?

– Да пошто меня каждый встречный–поперечный сразу критиковать имеет право?! Да тьфу на вас всех! – Вскричал Вавила и плюнул в сердцах, да в раздражении не заметил, что попал плевок на деревянную фигурку Рода Великого – в аккурат в правый глаз залепил. Домовик побелел лицом, тут же плевок фартуком стёр.

– Не плюй в небо, царь–батюшка! Ежели оно обратно прилетит – не отмахаешься, ибо отоварит по полной программе, – сказал он суровым голосом и удалился.

Домовые удаляются так же незаметно, как и на глаза показываются. Вот только сидел на скамье – и нет его. Царь глазом не успел моргнуть, как советчик пропал. Ему бы прислушаться, жертву Роду великому принести, прощения вымолить, но Вавила не внял мудрым словам, не понял дружеского намёка, каким его домовой предупредить пытался. Не придал он случившемуся инциденту должного внимания, не тем голова занята была, продолжал царь прежнюю линию гнуть, о том, как морщины извести, печалиться.

Как–то напросился к младшей дочери, якобы на обед, а сам потихоньку, пока никто не видел, в горенку её пробрался. Горница просторная, в три окна, полы до бела отскоблены, и не домоткаными половиками, как в царском тереме, а коврами хызрырскми украшены. Кровать занавесками со всех сторон укутана, на французский манер. Царь постоял, полюбовался занавесью – красота рукотворная, петухами вышитыми украшена.

– Экая ладная балдахина получилась! – покачал головой и тут увидел у кровати Елениной резной столик, над ним зеркало, а на столике баночек да бутылочек понаставлено – глаза разбегаются! Каких только нет – всех цветов, форм и размеров. Присмотрелся царь, одну в руки взял, другую. Понюхал, попробовал. Тут дверь хлопнула где–то в тереме. Голоса послышались:

– Царь! Царь–батюшка, куда ж ты запропал–запропастился?!

Вавила вздрогнул, оглянулся воровато, но от намеченного плана отказываться не стал, продолжил осмотр.

– Да что ж у Еленушки всё не по–нашему, не по лукоморски–то? Да как же отличить одно от другого? – Сердясь на себя за столь недостойное царя поведение, бормотал он, перебирая дочкины снадобья косметические, какими та красоту наводит. Наконец, ухватил пузырёк, ярко–красного цвета. – Оно али не оно? – засомневался Вавила, едва не выронив пузырек из внезапно вспотевших рук. – Это буквы иноземные, пожалуй, оно и будет то самое, искомое, зелье молодильное из городу Парижу. И, опять же, морды белые нарисованы, гладкие, без морщин… А што тут крест накрест намалёвано? Никак кости? – Царь почесал под короной лысину, нахмурился. – Да поди и молодеют от оного зелья, поди косточки тоже молодыми делаются, вот и обозначили… Эх, совестно без спросу брать, но попросить – а значит, заявить о немужском интересе, какой всенепременно дурью обозначат… Нет… это и вовсе никак нельзя. Это ж напрямую себя посмешищем выставить! – И сунул в карман бутылочку из красного стекла, на пузатом боку которой, в аккурат над скрещенными костями, будто насмехаясь, скалился беззубым ртом череп.