Царица любит не шутя (новеллы)
Шрифт:
Теперь Наталья ничего не могла поделать — только злобствовать. Или смириться. А уж когда среди них мелькнула и задержалась надолго, навсегда веселая маркитантка, прачка, солдатская подстилка Марта Скавронская, наложница генералов Боуэра и Шереметева, любовница Меншикова… любовь Петра, ставшая его женой и императрицей, Наталья поняла: Марту ей из сердца брата не выковырнуть. И она стала причинять Петру столько боли, сколько могла, — донесла, что Алексей с опальной матерью состоял в переписке, а в 1708 году виделся с ней.
Однако на самом деле Петр все это уже знал… от Прасковьи.
Царевич многое доверял этой своей тетушке — ласковой, миролюбивой, тихой. Она помогала ему пережить тоску по матери. Странным образом она умела и злобу Петра если не смирить, то несколько утишить: убеждала его, что нет ничего зазорного в любви сына к матери. Петр зубами скрежетал, когда слышал о редкой, тайной переписке Алексея и Евдокии, но Прасковья как-то так поворачивала дело, что Петр вспоминал: все же он сам повинен в участи жены. Не Евдокия против него злоумышляла — он ее ненавидел и прочь прогнал, чтобы не мешала ему жить жизнью иной… а проще говоря — спать с женщиной иной, с Анной Монс, в которой он одно время даже видел будущую царицу. Хоть совесть Петра была закаленная, снисходительная, а все же иногда угрызала его. Именно поэтому он закрывал глаза на переписку жены и сына — делал вид, что ничего не знает.
Письма к нему Прасковьи были тайными, никто о них не ведал. Однако Наталья донесла о связи Алексея с матерью публично, громогласно, да еще, по своей обычной злоязычности, придала их переписке и встрече характер гнусный, чуть ли не постыдный, и во всяком случае — опасный для государя. Она ловко сумела выставить брата дураком, который не знает, что творят его жена и сын. Петр потерял разум, озверел… дал волю злости. Пострадали все ближние Алексею люди, все, кто состоял с ним в переписке… кроме царицы Прасковьи.
Петру отчасти неловко было перед ней. Некоторое время они не виделись, добрые отношения как бы разладились. Но Прасковья сама наладила их, когда подружилась с Мартой Скавронской, теперь окрещенной Катериною, когда стала брать к себе их малых детей на время отсутствия родителей, которым никогда не сиделось на месте, которые предпочитали проводить время в путешествиях или в войске, но не во дворце. И Прасковья отписывала деверю и его жене: «Матушка моя, государыня невестушка, царица Екатерина Алексеевна! Здравия вашего желаю и доброго счастья, и с государем нашим батюшкою царем Петром Алексеевичем, и с дорогими вашими детками, на множество лет. И доношу: дорогие ваши детки за помощью Божией в добром здравии…».
То же безошибочное чутье, которое отвратило Прасковью некогда от Евдокии, привлекало ее теперь к Екатерине. И если в душе у нее было что-то еще, кроме дружеского, сестринского расположения к мариенбургской полонянке, то она очень умело скрывала это от всех. Как всегда умела скрывать свои тайны издавна! Еще с той достопамятной брачной ночи…
Кстати сказать, повинуясь все тому же безошибочному чутью, Прасковья так и не появилась ни разу у Софьи в Новодевичьем монастыре. Сводные сестры Петра, Марфа, Мария и Катерина Алексеевны, порицали его за расправу с Софьей и стрельцами, за удаление Евдокии — Прасковья сторонилась их. И опять оказалась права: Марфу заточили в монастырь, Марию — в Шлиссельбург. Только Катерину Петр помиловал. Кажется, смягчило гнев его лишь то, что обнаружилась незаконная и тайная связь Катерины с каким-то попом Григорием. Петр никогда не был поборником строгих нравов, над тайной сестры посмеялся от души — и оставил Катерину в покое.
Между прочим, именно она, царевна Катерина Алексеевна, стала крестной матерью Марты Скавронской и передала ей свое имя. А Прасковья после этого случая глубоко обиделась. Она надеялась, что позовут ее! Уж не прогневался ли деверь на невестушку, Господи помилуй?!
Нет, оказалось, не прогневался. Просто-напросто Марте имя Прасковьи было не по нраву. Нипочем она не желала зваться Прасковьей! Ну ни за что!
Прасковья проглотила обиду. Или просто затаила ее? Это никому не было ведомо. Внешне она себя не выдавала и продолжала угождать деверю в его затеях как могла.
Понимая, что Петру очень нравится общаться с иноземцами, Прасковья переломила вековую женскую робость и тоже стала встречаться с ними. То наблюдала из Кремля въезд посольства римского императора, а то пригласила в Измайлово императорского посла со свитою. Этим она хотела и себя показать, и деверя поддержать, и — утолить свое неуемное любопытство. Она уже давным-давно усвоила, что в тридевятом царстве живут не песиглавцы какие-то, не дивьи люди об одном глазе и одной ноге, а те же человеки, что и мы… только со своими свычаями и обычаями, от которых есть что перенять, у которых есть чему поучиться. Например, какая хорошая их затея — театр… Ох, до чего ж полюбила она театр! В Измайлово то и дело приезжали актеры из московских трупп Куншта и Фюрста, привозили декорации и костюмы и устраивали перед Прасковьей Федоровной и ее гостями представления. Особенно любимы были «Эсфирь и Агасфер», «Рождество Христово», «Кающийся грешник» и «Христово воскресение».
В учителя к своим дочкам Прасковья также наняла иноземцев — учить по-немецки и по-французски, а также танцам. Не беда, что девы оказались малоподвижны умственно и телесно, главное — Петр знал, что невестка стремится ему всячески угодить.
Когда пришла пора искать жениха ее младшей сестре Наталье, Петр сам сосватал девицу за князя-кесаря Федора Ромодановского, одного из ближних, самых доверенных людей, главу Преображенского приказа, фактического управителя страной во время отъездов Петра. Ромодановского, главу всего политического сыска, боялась вся Россия — боялась чуть ли не больше, чем самого государя. Прасковья же не испугалась и не усомнилась в женихе ни на миг — и уговорила сестру выйти за Федора Юрьевича. Между прочим, этот человек, известный своей жестокостью в застенках (именно он с наслаждением пытал в свое время Федора Шакловитого), оказался нежным и покорным мужем, который требовал от жены только одного: не перечить нововведениям Петра. Наталья, впрочем, уродилась нрава живого, пуще всего на свете любила поплясать да повеселиться. Поощряемая сестрой, она была просто счастлива отрешиться от теремного старомосковского затворничества.
Петр знал, что Прасковья сама еще удерживается в границах прежнего степенства лишь потому, что положение обязывает. А то небось ринулась бы во все тяжкие, чтобы доставить ему удовольствие!
Они не упускали случая сделать друг другу приятное, эти двое: деверь и невестка.
В декабре 1702 года царь Петр праздновал в Москве победу фельдмаршала Бориса Шереметева над шведами. Войска с царем во главе, сопровождаемые шведами, церемониальным маршем вошли в Москву. Прасковья Федоровна с царевной Натальей Алексеевной в компании иноземцев и именитых русских любовались этим входом из окон особо выстроенного дома.
Пока шли праздники, царь Петр однажды повелел самым знатным господам с женами явиться в Измайлово. Приглашены были также и иностранные послы, и богатые купцы, так что всего набралось гостей до пятисот человек. Но гости явились не с пустыми руками: каждому предписано было поднести хозяйке подарок из золота или серебра. Все подарки вписали в особую книгу с обозначением имени дарившего. После обеда начались пляски, длившиеся до полуночи. Петр был необыкновенно ласков со всеми племянницами, а пуще всех — с девятилетней Катюшкой, которая оказалась превеселая девчонка — настолько, что близ нее самому унылому да скучному нельзя было не веселиться, а Петр отнюдь не был унылым да скучным.