Царица Сладострастия
Шрифт:
— Я услышал, как они приближаются, по своей фанфаронской привычке распевая песни: конечно, они ни о чем не догадывались! Мы их быстро схватили; к сожалению, мои солдаты обошлись с ними как с турками, что, на мой взгляд, непорядочно: я без конца повторяю им, что христиан надо щадить, — рассказывал он.
Отвага этого молодого человека могла сравниться лишь с его талантом полководца; он всегда находился в самой гуще боя, и чуть ли не каждая схватка заканчивалась для него по меньшей мере одной раной, так что, если дело ограничивалось лишь несколькими пулями, застрявшими в его одежде в ходе сражения, это можно было считать большим везением.
Рядом с принцем Евгением находился один из его ближайших друзей — князь де Коммерси, принадлежавший к Лотарингскому дому и соперничавший с принцем в храбрости и даже безрассудстве. По-моему, в Турции, во время осады Белграда, молодой человек получил тяжелое ранение; ужасный удар был нанесен дротиком в ту минуту, когда де Коммерси отнимал у турок их флаг; в одиночку, со шпагой в зубах, держа по пистолету в каждой руке, он бросился в гущу вражеской армии, чтобы добыть турецкий флаг, и сделал это только потому, что корнет его полка позволил туркам отобрать у него свой. О, как великолепна, как безрассудна молодость!
Оборонительные сооружения на туринском холме, стали, можно сказать, неприступны. Двадцатитысячное войско разбило лагерь вокруг города: то были солдаты из Испании, Вюртемберга и Савойи. Ждали курфюрста Баварского, герцога Шомберга и князя Караффу; они прибыли, и, в то время как мы каждый день готовились к нападению, Катина, по своему обыкновению, перехитрил нас, напал на Карманьолу и взял ее после двух дней осады, подкрепленной предательством, которое окружало нас со всех сторон.
Удар был ужасный: Карманьола была житницей, плацдармом, одной из важнейших стратегических позиций страны. Узнав о ее потере, Виктор Амедей на несколько минут ушел в себя, но очень скоро мужество вернулось к нему, и он тут же отдал приказ действовать решительно.
Крепости, которые невозможно было защитить, становились оплотом противника, и герцог принес в жертву те из них, что казались ему бесполезными; Кераско и Кивассо были разрушены, а все силы для отпора врагу сосредоточены в Кунео.
С начала кампании этот город отражал любые атаки; его защищали лишь собственные жители и несколько отрядов крестьян из соседних деревень, в том числе восемьсот вальденсов под командованием их знаменитого главаря, которого, помнится, звали Гильельмо. О нем рассказывали самые необыкновенные, самые легендарные истории и даже слагали песни.
В осажденном городе командовал граф делла Ровере, а граф ди Бернеццо во главе трех савойских полков и подразделений союзников нашел способ проникнуть в крепость и присоединиться к ее защитникам. Поскольку его высочество не смог из государственных средств укрепить оборонительные сооружения, жители города сделали это своими силами и на свои деньги, что свидетельствует о большой преданности этих провинций их повелителю.
Принц Евгений, напуганный этими поражениями, срочно выехал в Вену, чтобы просить там помощи; он немедленно получил ее и вернулся с триумфом; в сущности, он изменил ход событий. Карманьола была возвращена; теперь поговаривал и о том, что пора брать Ниццу, нашу жемчужину, и вырвать Монмельян из рук врага, оберегавшего
Мы были доведены до крайности: Монмельян, выдержав героическую оборону, ужасный голод и тридцатитрехдневную осаду, вынужден был сдаться. С тех пор Савойя принадлежит французам.
Однако Кунео удалось спасти. Вслед за графом ди Бернеццо, который ввел туда три упомянутых нами полка, в город вошел граф Коста, затем граф Каретто — и оба во главе новых подкреплений: сделать это удалось благодаря вылазке; женщины, дети, священники, монахи, старики — все помогали обороняться. Четыре тысячи французов полегли под городскими стенами, но оставшиеся не снимали осаду, и, если бы принц Евгений не догадался обмануть их ложной вестью о громадном подкреплении, они конечно же не покинули бы своих позиций, как это было ими сделано.
После снятия блокады герцог изъявил желание посетить этот город и попросил меня сопровождать его (о герцогине даже не было речи, как будто ее никогда не существовало). Облаченная в одежду для верховой езды, я ехала рядом с его высочеством, что было небезопасно: армия противника еще удерживала поле боя и свирепствовала повсюду; продвигаясь все дальше, мы воочию убеждались, каким опустошениям подверглась несчастная страна, и это зрелище разбивало нам сердца.
По пути мы встретили крестьян-беженцев; узнав своего повелителя, они бросились к его ногам и оросили их слезами:
— Ваша светлость, ваша светлость, пожалейте нас! У нас все отняли.
— Увы, дети мои! — отвечал принц, рыдая вместе с ними. — Моей вины тут нет, Бог тому свидетель; но если б понадобилось заплатить своей кровью за все ваши страдания, я бы не поскупился отдать ее. Но теперь я могу дать вам только это… Берите, берите.
И он высыпал перед ними все золото из туго набитого кошелька, а затем, разорвав цепь ордена Благовещения, которая была у него на шее, раздал им все ее кусочки. Это вызвало бурю восторга и любви к герцогу, к чему он давно привык, ведь простой народ обожал его.
Подобные сцены происходили постоянно и трогали мне душу не меньше, чем ему. Мы вместе проехали по улицам Турина и его окрестностям, насколько позволяла близость противника. К моему присутствию уже привыкли, и никто не обращал на меня внимания.
Но однажды мне все же пришлось пережить величайшее волнение. Я встретила славного аббата Пети: он вернулся в свой приход и вместе с маленьким Мишоном нес святые дары какому-то больному. Я не видела их со времени моего возвышения (или позора, если хотите).
Очень сильно покраснев, я отвернулась; они как будто не заметили меня.
В те трудные времена достойный кюре совершал чудеса доброты, милосердия и самоотречения; везде, где его присутствие могло принести утешение или помощь, он появлялся непременно.
Моего Мишона в скором времени ожидало рукоположение, но он оставался все тем же маленьким Мишоном, совсем не вырос, а лицом и поведением был похож на мальчика из церковного хора. Его личико не теряло с течением времени своей свежести — с годами меня это все больше и больше поражало; если бы не катастрофа, сразу преобразившая его, уверена, что и по сей день он выглядел бы лет на двадцать, — преимущество, которому позавидовало бы немало женщин, уверяю вас.