Царская любовь
Шрифт:
– Я люблю тебя, муж мой, – ответила ему царица. – Люблю до беспамятства. Люблю с того самого часа, как увидела впервые три месяца назад. Ты не представляешь, как я ныне счастлива!
– Представляю, моя любимая, – ответил Иоанн и провел рукой по ее голове, освобождая волосы от ненужных более украшений. А потом снова крепко-крепко, надолго прильнул губами. – Это лучшие слова, каковые токмо я слышал в сей жизни!
– Только бы не проснуться! – взмолилась Настя, когда ее уста вновь оказались разомкнуты.
– Вот уж нет! – Юный богатырь легко, как пушинку, подхватил девушку на руки. – Из нашего сна я тебя никогда и ни за что не отпущу!
Он вдруг крутанулся на месте, рассмеялся
Юный царь изрядно потрудился в минувший месяц, просмотрев и подписав многие сотни если не тысячи грамот, что каждый день разносились на стремительных скакунах во все края огромной державы, утверждая новое звание ее правителя, новую подпись и печати. Не меньше было составлено и приказов о назначениях. Род потомков боярина Андрея по прозвищу Кобыла оказался воистину многочисленным и разветвленным, его правнуки служили земле русской во многих городах и крепостях, почти во всех приказах, проживали в самых разных землях. А уж сваты, девери, побратимы были всюду. И отныне почти все представители рода Захарьиных внезапно возносились по службе своей к весьма весомым должностям. Иван Висковатый, Никита Фуников, Иван Головин, Андрей Васильев из стряпчих мгновенно превращались в дьяков, принимая под руку Посольский, Казенный, Земской, Поместный, Разрядный приказы; боярские дети Кобыльины, Юрьевы, Яковлевы, Кошкины – становились наместниками, окольничими и воеводами.
Впрочем, первым из рода Захарьиных окольничим стал, конечно же, Данила Романович, родной брат юной царицы. Хотя он о сем возвышении еще даже не подозревал, где-то на мерзлой Оке оберегая в дозоре православный люд от басурманских душегубов-разбойников.
Иван Васильевич потрудился изрядно – но зато теперь смог вовсе отойти от дел, исчезнуть с глаз людских долой, утонуть душою в темных глазах хрупкой и нежной Анастасии, забыть обо всем на свете, отдавшись любви и счастью. Молодые супруги не знали – да и знать ничего не хотели о том, что происходит за стенами их покоев и жаркой бани, каковую Иван и Настя посещали через два дня на третий. Не то чтобы сильно пачкались – просто таков уж на Руси обычай…
Только боярин Алексей Адашев время от времени просачивался в запретные комнаты – чтобы поменять свечи, перестелить постель, убрать грязную посуду и заветрившиеся угощения, принести новые. Он старался не попадаться молодым на глаза. Но даже когда сие и случалось – царственные супруги были слишком заняты друг другом, чтобы обращать внимание на тихого стряпчего…
Почти две недели длилось их уединенное счастье, пока в один из дней молодой боярин не постучал настойчиво в дверь, особо привлекая внимание, а войдя в горницу, не склонился в низком поклоне:
– Не гневайся, государь, что от дум важных отвлекаю! Дозволь слово слуге свому верному молвить.
– Что скажешь, дума моя единственная? – обратился царь к сидящей рядом жене. – Позволим добру молодцу уста свои разомкнуть?
– Пусть сказывает, душа моя… – улыбнулась Анастасия, одетая лишь в нижнюю рубаху и жемчужную понизь. – А то я его уж за тень бесплотную принимать начала.
– Сказывай, боярин, – милостиво кивнул Иоанн.
– Князья московские из Думы боярской челом тебе бьют, государь, – поклонился Адашев. – Пред очи твои предстать желают с делами насущными…
Юный царь повернул голову к жене.
– Возвращайся скорее, супруг мой ненаглядный, – попросила Анастасия.
Иоанн улыбнулся и поднялся из-за стола. Кратко распорядился:
– Одеваться! – поцеловал жену в сладкие алые губы и направился к стряпчему.
Спустя час государь сидел в кресле, поставленном у стены в просторной трапезной дворца. Столы были сдвинуты к стенам и накрыты коврами; перед ними тянулись в два ряда деревянные скамьи, и оттого просторное помещение, освещенное десятком масляных светильников, торжественным отнюдь не выглядело. Ощущение простоты и небрежности дополняла свита правителя всея Руси: худощавый митрополит в серой суконной рясе и черной скуфье, Григорий Юрьевич, ныне уже думный боярин – в простом коричневом кафтане и вышитой катурлином тафье, и стряпчий Алексей Адашев в нарядном синем зипуне – все украшение которого, однако, составляли лишь желтые шелковые шнуры на швах и застежках. Царь выглядел ненамного богаче. Отороченная соболем суконная шапка, подбитая бобром шуба, перстни на пальцах да тяжелый золоченый шестопер-скипетр в крупном богатырском кулаке.
Увы, но во время бегства из Москвы правителю Руси было не до сундуков с рухлядью. Посему, что в кладовых дворца нашлось – в то старье и одевался.
Княжье посольство смотрелось куда как богаче: высокие бобровые и горлатные шапки, шубы песцовые да соболиные. На шеях сверкали оправленные в золото самоцветы и жемчужные оплечья, ферязи под шубами сияли драгоценным шитьем, о половицы пола стучали резные посохи с серебряной оковкой, с яхонтовым навершием. Однако кланяться пришлось все-таки им: князьям Глинскому и Вельскому, обоим Шуйским и Мстиславскому, боярину Тучкову и прочим думским сидельцам:
– Долгие лета тебе, государь Иван Васильевич!
– И вам здоровья, бояре, – кивнул в ответ юный царь. – С чем пожаловали?
– От всей державы русской и люда православного кланяемся тебе, государь, – сделав шаг вперед, еще раз склонил голову гладко выбритый князь Василий Глинский. Надо сказать, что рябое лицо со множеством старческих морщин сия литвинская мода отнюдь не украшала. – Ведаем, юн ты и горяч! Возжелал деву красную, загорелся сердцем, под венец ее привел. Случается сие, и оно понятно. Однако же побаловал немного – пора и честь знать! Ныне Дума боярская приказов насущных утвердить не в силах, ибо печати ее и подписи незаконными объявлены! В приказах чехарда и разброд, города указы не принимают, Разрядный приказ роспись исполчения нового утвердить не в силах. Посему просим тебя, Иван Васильевич, ныне же в Москву возвернуться и решения Думы подписью и печатью новыми утвердить, смуту ненужную прекратив!
– С какой стати ты, Василий Михайлович, за всю державу и народ православный речи решил вести? – спокойно удивился царь. – Неделю тому назад я повелел собор Земский созвать, на коем люди от каждого сословия и от земли волости сами от имени свого говорить смогут. Сие и выйдет глас державы и народа истинный. Его услышать желаю. Помыслы Руси православной на соборе сем я узнаю в точности, о планах важнейших с народом своим посоветуюсь, с ним и воплощать чаяния общие станем. Вас же, Василий Михайлович, в Думе всего семеро засело. Да и то лишь от одного сословия: своего, думного.
– Может, и семеро! – не выдержав, вскинул посох князь Вельский, на груди которого лежала обширная и седая, хорошо ухоженная борода, наглядно доказывая, что возрастом он своему сотоварищу ничуть не уступает. – Но семь родов древнейших и знатных! Разумность свою и честь веками доказавших! Ты же указами своими смердов худородных в дьяки и воеводы ставишь! Боярских детей на места, исстари княжеские, возводишь! Рода честные позоришь! Где это видано, чтобы князья и бояре люду служивому кланялись, указы смердов черных сполняли?! Ты и в жены-то тоже худородку жалкую избрал! Нечто тебе средь княжон красавиц не нашлось?! Ты что же хочешь, чтобы жены наши и дщери в свите великокняжеской Кошкиной отщепенке прислуживали?! Пустышке безродной кланялись и прислуживали?! Невместно сие!