Царская невеста
Шрифт:
Ну а в довершение ко всему остальное пространство ларца Миллер заполнил порохом. На всякий случай. Если ни одна из пуль по случайности не угодит в Шуйского, все равно воеводе хана – взорвется. Я всегда говорил, что этот Ганс – очень умный мальчик и не только хватает влет чужую мысль, но еще и творчески ее развивает. Во всяком случае, под Молодями мы обходились одним порохом, без самопалов.
Но я отвлекся.
Догнать Фаренсбаха и прочих нечего было и думать – слишком поздно спохватились. Но гнев требовал немедленного выхода, и тут царь вспомнил еще об одном иноземце, тоже из доверенных лиц, и ринулся в мою спальню.
А теперь мне оставалось только завороженно глядеть, как выползает клинок, недобро отблескивающий багровым светом, отражая гневное факельное пламя. Я смотрел на него не шевелясь, потому что по-прежнему ничего не понимал в происходящем. Ничего, кроме одного – сейчас меня убьют, и был настолько ошарашен, что не ощущал даже страха – только удивление и непонимание: «За что?»
Но я не спросил – не успел.
Что меня спасло – не знаю. Иоанн вспомнил о «страховке»? Допускаю. Или его остудило мое покорство перед лицом грядущей смерти? Может, и так. Но, скорее всего, царя смутило искреннее удивление, отчетливо написанное на моем простодушном лице. Удивление и явное непонимание происходящего. А ведь он был уверен, что я в сговоре с Фаренсбахом, и, когда врывался ко мне, почти не сомневался, что комната окажется пустой.
– Дозволяю… отсель… убраться, – медленно процедил сквозь зубы Иоанн и, зло глядя на изумленно застывших стрельцов, рявкнул: – Вон! Все прочь пошли!
И только теперь, глядя на лениво выходящих ратников, я понял, что в очередной раз избежал смерти.
Как ни удивительно, но у царя хватило самообладания во всем разобраться, а не пороть горячку. Возможно, сказалось и мое возмущение поступком Фаренсбаха. Я же говорил, что у царя было «женское» сердце и он многое чуял. Вот и на этот раз он уловил неподдельную искренность в моем голосе.
Я и впрямь ничуть не фальшивил. Причины, правда, были иными – мой третий сват явно срывался с крючка, а ведь я уже подсек эту здоровенную рыбину и уверенно вытаскивал ее, неторопливо крутя ручку спиннинга.
Ну и гад же этот немец! Тоже нашел время! Нет чтобы удрать парой месяцев позже. Пускай сразу после моей свадьбы, но после, а не до. А что теперь?!
– Убил бы мерзавца! Собственноручно задавил бы, хай ему в дышло. Да чтоб у него на лбу кой-что выросло, да чтоб…
Я разорялся с полчаса, не меньше. Со стороны это, возможно, выглядело странным и смешным – сидит мужик на постели в одной ночной рубахе и матерится почем зря, но мне в те минуты было не до смеха. Я даже предложил возглавить погоню, но, узнав, когда тот сбежал, лишь присвистнул – фора у Фаренсбаха оказалась такой, что…
– Вот и я о том же, – хмуро прокомментировал мой свист Иоанн. – Ладно, угомонись. – Он устало махнул рукой. – Теперь чего уж. – И зло добавил: – Все. Разуверился я в этих немцах. Более никому не поверю. Верно в Писании сказано: «Ежели жаждешь обрести друга, обрети его по испытании и не скоро вверяйся ему». – И как жирную печать на приговоре, окончательном и бесповоротном, влепил: – Да и тебе я чтой-то скоро поверил. Ни к чему оно.
С тем и вышел.
Вот это полет! Такого падения, пожалуй, не сумел бы предсказать не только Мавродий по прозвищу Вещун, но истинный ясновидящий. С высоты тайного советника царя, едва достигнув пика могущества, я сорвался в такое крутое пике, куда там нашим асам воздухоплавания.
Я не сразу смирился с этим внезапным падением, продолжая некоторое время на что-то наивно надеяться, но события последующих трех дней лишь подтвердили его слова. Приговор остался в силе, и пытаться его обжаловать не имело смысла. Во всяком случае, пока. Тогда-то я и вышел на него вторично с просьбой отпустить меня в поместье Долгоруких. Мол, вижу, что мне нет веры, но я-то сам изменять не собираюсь и по-прежнему желаю осесть на Руси, а потому все равно женюсь, вот и хочу предупредить будущего тестя о том, чтобы тот через месяц-другой ожидал к себе дорогих гостей.
– Или ты, государь, передумал подсобить мне со сватовством? – торопливо спросил я, заметив одобрительные искорки, промелькнувшие в его глазах. Нужно было воспользоваться моментом, причем бить вопросом именно так – грубо и в лоб. Чтоб не увернулся.
Иоанн мотнул головой.
– Про сватовство ты славно напомнил, – смягчившимся голосом заметил он. – Токмо ты там не больно-то задерживайся. Упреди всех да ворочайся обратно. Я тут на Красную горку [53] свадьбу сыграть надумал.
53
Красная горка – первое воскресенье после Пасхи.
«Неужто на Анне Васильчиковой женится? – мелькнуло у меня в голове. – Странно. И даже ни разу не поделился со мной. Очень странно».
Но я ошибался.
– Магнуса хочу оженить, – пояснил царь и криво усмехнулся: – Хоть какой-то веревкой к Руси привяжу. Знамо, погодить бы надобно, не ко времени свадебка-то, да Францбек поганый меня смутил.
Но тут он вновь что-то заподозрил. Наверное, решил, что мой отъезд к будущему тестю – лишь благовидный предлог. На самом же деле я хочу попросту убежать от него. И он, хитро улыбнувшись, продолжил:
– А в знак, что я тебя своей милости не лишил, даю тебе полсотни стрельцов. С десяток при себе оставишь, для почета, а прочих в Невель [54] отправишь. Мне все равно людишек туда слать надобно, а то там воев маловато, ну а заодно пущай тесть узрит, в коем ты почете предо мной ходишь. Авось не откажет, выдаст дочку. Каково я надумал?
– Славно, государь, – от всей души оценил я его идею.
Скрывать-то мне нечего, и моим планам эта полусотня ничуть не мешала. Я представил себе, как обалдеет Андрей Тимофеевич, увидев мой эскорт, и, широко улыбнувшись, счастливо повторил:
54
Невель – приграничная крепость, расположенная в двухстах километрах южнее Пскова, на границе Руси с Речью Посполитой. Во время Ливонской войны за право обладания этим важным опорным пунктом не раз происходили ожесточенные сражения.
– Ой и славно!
И снова он почуял искренность в моем голосе, которая пригасила его подозрения. На время.
Сборы были недолгими – время поджимало. Кстати, выезд вновь пришелся на символичную дату. В тот день, шестого марта, отмечалась память еще одного моего тезки – мученика Константина Друнгария. Об этом мне напомнил Иоанн.
– Сказывают, его сарацины семь лет в плену томили, чтобы он мусульманство принял, а уж потом обезглавили. Так ты там гляди, на семь лет в плен не попадись, да главу от любви не утеряй и разум в ней сбереги. Как знать, может, он еще и понадобится, – напутствовал меня царь на прощанье.