Царская Россия накануне революции
Шрифт:
Среда, 19 апреля.
Вчера русские взяли Трапезунд. Успех этот, быть может, оживит в умах мечту о Константинополе, о котором почти совсем забыли за последнее время.
Четверг, 20 апреля.
Сегодня страстной четверг и, согласно обычаю, послы и посланники католических держав были сегодня в парадной форме у обедни в часовне Мальтийского ордена.
В тесной церкви, украшенной восьмиугольными крестами, перед креслом Великого Магистра Ордена и при виде латинских надписей, я, как и в прошлом году, вспоминаю о причудах безумного Павла. Как и в прошлом году, торжественная литургия напоминает мне о потерях, понесенных Францией, о тысячах погибших, число которых продолжает расти. Будут ли когда-либо снова принесены такие жертвы? Особенно вспоминаю я героев Вердена, которые так возвеличили извечные французские доблести, которые так просто и вдохновенно шли на подвиг.
Пятница, 21 апреля.
И в этом году Пасха по русскому и грегорианскому календарю совпадает.
К вечеру, княгиня Д..., которая отличается широтой взглядов, и любит "ходить в народ", повезла меня по церквам, расположенным в рабочих частях города.
Мы недолго остаемся в блестящей и роскошной Александро-Невской Лавре; едем затем в небольшую церковь Воздвижения Креста Господня, близ Обводного канала, в Троицкий собор в конце Фонтанки, наконец, в церковь Св. Екатерины и Храм Воскресения, что расположен у Невы, среди заводов и верфей.
Всюду яркое освещение, всюду прекрасное пение - чудные голоса, превосходная техника, глубокое религиозное чувство. На всех лицах отражение глубокой, мечтательной, смиренной и сосредоточенной набожности.
Мы остаемся больше всего в церкви Воскресения, где толпа особенно проникновенно настроена.
Вдруг княгиня Д... толкает меня локтем:
- Посмотрите, - говорит она, - разве это не трогательно!
И глазами она указывает мне на молящегося крестьянина, стоящего в двух шагах от нас. Ему лет под пятьдесят, на нем заплатанный полушубок; он высокого роста, чахоточного вида; лицо плоское; морщинистый лоб; редкая с проседью борода; впалые щеки. Руки прижаты к груди и судорожно сжимают картуз. Несколько раз он прижимает сложенные пальцы ко лбу и к груди и шепчет синеватыми губами: "Господи помилуй". После каждого возгласа, он испускает глубокий вздох и глухой и скорбный стон. Затем он опять становится неподвижным. Но лицо остается выразительным. Фосфорическим светом горят его светлые глаза, которые видят что-то невидимое.
Княгиня Д... мне шепчет:
- Смотрите! В эту Минуту он видит Христа...
Провожая мою спутницу до дому, говорю с ней о религиозном чувстве русских; я привожу слова Паскаля: "Вера - это познание бога сердцем". И спрашиваю, не думает ли она, что можно сказать: "Для русских, вера - это есть Христос, познаваемый сердцем".
- Да, да, - восклицает она, - совершенно верно!
Суббота, 22 апреля.
Сазонов с раздражением говорил мне сегодня утром:
- Братиано продолжает свою игру. У него был вчера полковник Татаринов, русский военный атташе в Букаресте, прибывший из Румынии с докладом императору. По его мнению, соглашение русского главного штаба с румынским главным штабом легко достигнуть при условии русского наступления в Добрудже. Его переговоры с генералом Илиеско позволяли ему думать, что принципиально конвенция уже закончена на основании этих переговоров. Но когда он прощался с Братиано, то последний твердо заявил требование, чтобы русская армия поставила себе главной и немедленной целью взятие Рущука, для защиты Букареста от нападения со стороны болгар. Генерал Алексеев считает, что это требование, не принимающее во внимание затруднительность перехода в 250 километров по правому берегу Дуная, указывает лишний раз на желание Братиано уклониться от заключения военной конвенции.
- А в Париже непременно скажут, - прибавляет Сазонов, - что это Россия противится вмешательству Румынии в войну.
Воскресенье 23 апреля.
На Неве ледоход; быстро несутся громадные льдины из Ладожского озера; это конец "ледникового периода".
Возвращаясь с конца Английской набережной, где я был с визитом, вижу камергера Б.; он с трудом пробирается по мокроте, а ветер пронизывающий, резкий. Я предлагаю ему сесть ко мне в экипаж. Он соглашается и начинает развивать свои парадоксальные фантазии, которые иногда полны блеска и виртуозности, достойной Ризароля.
На Сенатской площади, где возвышается памятник Петру I, это чудное произведение Фальконета, я еще раз любуюсь величественным монументом царя законодателя, который с высоты своего коня, поднявшегося на дыбы, как будто повелевает течением Невы. Б. снимает фуражку.
- Привет тебе, - говорит он, - величайший революционер!
- Разве Петр I был революционером? Он мне представляется скорее реформатором, грубым, стремительным, не знающим меры, без сомнений и жалости, но обладающим великим творческим духом и инстинктом порядка и иерархии.
- Нет! Петр Алексеевич был мастер только разрушать. И в этом он был глубоко русским. Со своим диким деспотизмом он все рубил с плеча, все разрушал. В продолжение 30 лет он пребывал в состоянии восстания против своего народа; он воевал со всеми нашими национальными привычками и обычаями; он все поставил вверх дном, даже нашу святую православную церковь... Вы считаете его реформатором? Но истинный реформатор считается с прошлым, различает возможное от невозможного, смягчает переходы, подготовляет будущее. Разве он так действовал? Он разрушал во имя свирепой радости разрушения, для грубого удовольствия сваливать препятствия, для насилия над совестью, для уничтожения всех самых естественных и законных чувств... Когда теперешние анархисты мечтают о разрушении социального строя для коренной перестройки его, они, сами того не ведая, вдохновляются Петром Великим; они, как он, также страстно ненавидят прошлое; они, как и он, считают возможным переродить народную душу при помощи указов и казней...
- Пусть так. Но я, все-таки, желал бы, чтобы он воскрес. Он 21 год вел войну со шведами и кончил тем, что продиктовал им мир. Он теперь продолжал бы еще год или два войну с бошами... Ему нашлась бы работа, этому титану воли...
III. Вивиани и А. Тома в Петрограде.
Понедельник, 24 апреля.
Бриан телеграфировал мне, что министр юстиции Вивиани и Альбер Тома, товарищ министра артиллерии и военных снабжений, направляются в Петроград для установления еще более тесных отношений между французским правительством и русским.
Я немедленно уведомляю Сазонова, который обещает подготовить им наилучший прием. Обещание это он дает очень охотно и любезно, но я замечаю у него тайное беспокойство: он долго расспрашивает об Альбере Тома, пламенный и заразительный социализм которого ему не по душе.
Я указываю ему на поведение Альбера Тома во время войны, говорю об его патриотизме, его редком уме, умении работать, его стремлении поддержать согласие между рабочими и предпринимателями, одним словом, о всем его напряжении сил и таланта для служения "священному союзу".