Царские врата
Шрифт:
За столиками вокруг нас публика вставала, отодвигала стулья, брезгливо отворачивалась; кое-кто уходил, роняя на пол салфетки. Бежала ко мне чернушка-официантка, я видела – несла воду в прозрачном кувшине, чистое полотенце. Бормотала: давайте в туалет, девушка, пройдемте со мной в туалет, я вас доведу, идемте!
Перед глазами у меня стало черно, непроглядно. Падая в черный колодец, я подумала: вот так теряют люди сознание, а потом еще успела подумать: да нет, к чертям, вот так просто они и
И нет там, за порогом, ничего, а только одна чернота.
Чернота. Мрак. Пустота. Зеро.
А потом и ее, черноты, нет, и пустоты тоже нет; и тебя нет.
Мешок. Вот он – в чужих волосатых руках. Кожаный, ободранный будто когтями, похожий на старый табачный кисет.
Руки взмахивают в воздухе. Мешок летит и падает на каменный пол у босых ног.
Наклониться, поднять. Видеть свои грязные, босые ноги, как чужие. Развязать веревку. Заглянуть внутрь.
В мешке – деньги. Голос ножом прорезает душный воздух над ее обвязанной темно-серым платком головой:
–Эта тибе. Пака ты ище жива. Можишь пэрэслать эта сваим радитэлям.
Держа мешок в руках, спрашивает ледяными губами:
–А если я останусь жива?
Рука тянется к горлу, ослабляет узлы плотной ткани, которой закутана – не видно волос, лоб и щеки едва видны – ее горячая, как огонь, голова.
Грубый хохот над ее укутанной в холщовый хиджаб головою заставляет ее отшатнуться.
–Да ты и астанишься жива, дура! Ты разве нэ знаишь, что смэрть – эта тожэ жизнь?! Разве ты впэрвые слышишь аб этам?! Пря-ма к Аллаху пай-дешь! Ха!
–Где Ренат?!
–Вэдьма, валчица… Нэ ари… Мой салдат там, гдэ должен быть. Ступай!
Послушно пойти к двери. Прижать мешок к животу, сильнее, крепче. Вот так. А то выронишь. А тебе с ребеночком будут еще нужны деньги. Очень будут нужны.
«Верная смерть. Вернее не бывает. Смерть! Она везде. На каждом шагу! Ты же к ней привыкла! Ты же… даже… научилась шутить с ней! Издеваться над ней…»
«Я скоро рожу. И с ребенком сбегу. В Россию. Домой».
«Ты не сбежишь. Гляди правде прямо в рожу. Отсюда таким, как ты… одна дорога».
Остановилась перед дверью. Не могла толкнуть ее, чтобы выйти. Дрожала вся. Не плакала. Слезы кончились.
–О-о-о… Какие мы нэжные… А што такой толстый хиджаб, а?! Как зимой, а! А? Ведь на улице… жарка, а? Если б я нэ знал, што ты, вал-чица, русская… и што ты нас так нэнавидишь… кроме сваего хахаля, канэшно, да-а-а-а… я бы сказал: эта жэнщина – истинная дочь Аллаха…
Обернулась. Размахнулась. Бросила мешок под ноги тому, кто так жадно, железно смеялся над ней.
Снова зычный, хищный хохот. Хохот залил душную комнату. Голос мокрой веревкой хлестал ее наотмашь:
–А
Повернулась. Лицо поднялось над грязью и руганью, над серыми одеждами, над пыльными сапогами золотой луной.
–Я боюсь.
Просто женщина. Просто боится.
–Ба-ишься?! Ничего нэ бойся. Эта и ваш Христос тожэ га-ва-рит: ничего нэ бойся! Вас жэ, христиан, и жгли и рас-пинали! И вы нэ ба-ялись! А наш Аллах… примэт тибя пад крыло! Он защитит тибя! Ах-ранит!
Губы цвета бетона, цвета серого, из грубой толстой холстины, хиджаба на безумной, ночной голове.
–Веру твою приняла. Мусульманка теперь. Опоздал со своей платой.
Головы, головы, детские головы. Руки, плечи, глаза. Сбиваются в живой стог. Стог шевелится. Казенные столы. Казенные ложки. Дети сейчас будут обедать. Что будут есть? Капустную похлебку? Перловую кашу?
Я обвязана взрывчаткой. Держу поднятые руки перед собой. В одной руке пистолет. Другой сжимаю ствол автомата.
–Тихо! Не двигаться!
«Это все игрушки, понарошку, шуточки. Это все маскарад, дети, не бойтесь, и я сама – ненастоящая».
Они сбиваются в кучу. В серую кучу с отчаянными глазами. Попискивают. Как зверьки.
Они еще очень маленькие. Здесь дети от пяти до восьми… девяти… может, десяти лет. Я иду к столу. Раздуваю ноздри. Хочу есть. Я очень хочу есть.
Сажусь за стол, кладу пистолет, беру ложку и начинаю есть.
Ем суп, потом кашу. Глотаю. Давлюсь. Дети смотрят на меня. Как я грубо, жадно ем. Молчат. Доедаю кашу, отодвигаю тарелку и хрипло, громко говорю:
–Спасибо.
И совсем тихо говорю себе:
–Какой плохой сон. Сейчас проснусь. Сейчас.
Но не просыпаюсь. Осторожно, чуть касаясь пальцами, ощупываю взрывчатку у себя на животе. Вижу себя в зеркале на стене. Зеркало оклеено смешными бумажными фигурками. В глазах у меня страх. Отчаянно подмигиваю своему отражению, облепленному бумажными лисами, волками, медведями. А отражение мне не подмигивает.
Мое отражение сурово, страшно смотрит на меня.
Подбегаю к зеркалу. Ударяю в зеркало кулаком. Оно разбивается на мелкие кусочки, и осколки медленно падают к моим ногам. Дети визжат как сумасшедшие!
Серая живая куча распадается. Каждый по отдельности мечется, бегает, орет и плачет. Кто-то упал ничком, кричит, заливается. Кто-то крепко обхватывает мои ноги, прижимается к ним щекой.
По лицу текут слезы. По кулаку течет кровь. Я ору:
–Встать! Встать и построиться! В шеренгу, вам говорят!