Царские врата
Шрифт:
…где ты, Алена?
…где я, Господи…
…они убили меня?
…жива. Облако вокруг. Воздух в обожженных ноздрях.
Руки кладут кирпич. Тщательно, аккуратно. Взлетает мастерок. Припечатывает цементный раствор. Руки замуровывают окна. Закладывают белыми камнями дверной проем.
Из-за двери доносятся крики.
Женский крик пытается пробить медленно растущую глухую стену.
–Выпустите меня! Выпустите меня! Вы-пус-ти-те ме-ня! А-а-а-а-а!
Руки
–А вот хрен тебе, бабенка. Снайперша занюханная. Белые колготки, сучонка, епть. Покричи. Еще покричи. Люби кататься, люби и саночки возить.
Она сидела, скрючившись, у стены. Стены измазаны кровью.
Разводы крови высохли и стали коричневыми.
Вставала, впивалась зубами в руку, в нежную мякоть плоти. Прокусывала руку, как волчица – лапу. Кровь капала на пол, на одежду. Скалилась, блестя в темноте зубами.
Обмакивала палец в кровь. Подходила к стене.
На белом – кровью – начертить безумный красный рисунок.
Зачем она рисовала кровью на стене?
Глупо, больно развлекаться так. Раны могут воспалиться.
И воспалялись: укусы набухали синим, лиловым, болели, гноились.
За стеной раздавался стук, доносились звуки, крики.
Гремело, шуршало.
Из стены вынимали кирпич. Ей просовывали еду в отверстие.
Она послушно вставала и брала миску с едой.
В углу стояла параша. На ней лежала круглая доска.
Когда из стены в очередной раз вынули кирпич, она встала, приблизила к дыре губы и спросила черную пустоту:
–Где я? Кто вы?
Черная пустота не ответила ничего.
Черная елка, увешанная с макушки до комля бумажными фонариками, золотыми шишками, настоящими апельсинами, орехами и хлопушками. Снег чистый, бело-синий, как опаловые мамины бусы; я недавно играла с ними, потянула за нитку, а она возьми и разорвись, и сине-перламутровые крупные бусины потрясенно раскатились по полу, укатились навек за половицы.
Двор моего детства, старинная бабушкина шкатулка. Вечер, и небо откидывает черную крышку шкатулки, и на исподе крышки морщинистой монашеской рукой когда-то, века назад, нашиты на черный бархат мелкие, крошечные алмазинки. Дети катаются с деревянной горки, ее полили водой, и на досках слоем свиного жира застыл толстый серый лед; кто на задике катается, кто – на коленях, кто – на круглых санках-ледянках. Кто на животе, хохоча во все горло, сползает! Кто на спине, и ноги врастопырку. Кувыркаются в снегу, хохочут. Подбегают к черной ели, украдкой срывают с веток хлопушки.
–Глядите! А у меня в хлопушке – драже!
Румяный мальчонка протягивает на ладони конфеты, похожие на маленькие ягоды – на бруснику, облепиху.
Вокруг ярких фонарей – лиловые, зеленые круги: мороз все сильнее.
Маленькая
Алена переводит взгляд с елки на валенки. Гладит ими, как утюгами, белое чистое белье снега.
Подходит отец, берет Алену на руки. Сажает себе на плечо.
–Красивая елка! В прошлом году была такая же!
–Нет, не такая. Другая.
Отец опускает дочку на снег. Алена задирает голову и смотрит на звезды.
Она шарит по ним глазами, как по россыпи елочных игрушек, вываленных из старого, перевязанного веревками ящика, весь год стоявшего в кладовке. Золотые шишки… перламутровые шары… алые гирлянды… лампочки, что давно перегорели, выкрашены зеленкой и марганцовкой… посеребренные львы и сшитые из старого цигейкового воротника медведи… розовый китайский фонарик… снежинка, вся усыпана наклеенными стеклянными блестками, вся переливается… маленькие, как кукольные пальчики, свечки… орех в фольге из-под давно съеденной шоколадки… а вот…
Вот она. Вот эта звезда.
Острой иглой входит в Аленины глаза.
Входит куда-то ниже горла. Туда, где громко, страшно бьется кровь.
Тук-тук. Тук. Будто молотком бьют.
Золоченым молотком… елочные кузнецы…
–Звезда, – говорит Алена холодными губами, – ты моя. Я всегда тебя найду. Даже когда…
Тук. Тук-тук.
Страшно, обрушиваясь изнутри водопадом, в ушах бьется кровь.
«Нет. Не умру. Никогда. Никогда».
–Алена, – говорит отец и крепко берет ее за руку в обледенелой сырой варежке, – Алена, что ты там бормочешь, а? Идем домой. Ужинать пора. Спать пора.
Кирпич вылетает из стены. Грохается на пол. Разбивается в крупные и мелкие красные осколки. Вздрагиваю и просыпаюсь. В дыре от кирпича – глаза.
–Подойди!
Медленно поднимаюсь и подхожу. Гляжу. Молчу.
–Немая, что ли?!
В дыре пистолетное дуло. Черный пустой глаз.
–Я не понимаю, почему мы тебя до сих пор не грохнем!
Я молчу. Живот под рукой вздувается, шевелится. Шепчу:
–Тихо, мой маленький. Тихо.
–Они не отдают нам Соловьева!
Я говорю:
–Дайте есть.
–Жри!
В дыру летит кусок жареного мяса. Падает на грязный пол. Наклоняюсь, поднимаю мясо, иду и кладу его на собачью подстилку. Глаза из дыры в стене следят за мной.
Сажусь на корточки. Беру грязное мясо. Улыбаюсь.
Говорю себе:
–Может, не баранина? А человечина?
Говорю ребенку:
–Не будем есть эту еду. Не будем. Будем есть с тобой другую еду. Хорошую. А эта – плохая. И кошки у нас нет, чтобы кошке отдать.