Царские врата
Шрифт:
Губы ее еле дрогнули.
–Спасибо вам.
Я вытащила кошелек. Выдернула деньги. Стала совать прохожей.
–Возьмите… возьмите…
Она стояла как вылитая из чугуна. Недвижно. Тяжело.
Я неловко вытянула из сумки кусочек развесного сливочного масла, завернутый в целлофан.
–Вот маслице, для маленького, в кашку.
Жар заливал мне щеки. Я задыхалась.
–Мама, какая ты класная! Как помидол! – крикнул Ванечка весело.
И забил меня ладошками по щекам.
Женщина улыбнулась.
–Спасибо.
Я крепче прижала к себе Ваню. Он засмотрелся на голубя, что клевал крошки на асфальте под нашими ногами.
Я смешно стояла: на одной руке – Ванька, в другой зажаты деньги, масла кусок.
Масло плыло на жаре, подавалось под пальцами. Масло, теплое, как живое тело.
Я видела: красивое лицо – худое, испитое. «Ей все равно надо есть, поесть…» Я сунула теплое масло и стыдные деньги в сумку. Вытащила батон.
Им с ребенком нужен просто хлеб, как я не поняла!
–Возьми! – я грубо перешла на «ты». – Без разговоров!
И тогда она протянула руку и взяла мой хлеб.
Прижимая к себе локтем своего сына, взяла батон в обе руки и разломила. Подала мне половину.
–Спасибо тебе. Половину от твоего – возьму.
Я растерянно взяла полбатона.
Вокруг нас шла, молчала, переговаривалась, спешила толпа.
Людское море. Оно, море людское, неба не отражало, не повторяло.
Людское море обтекало нас, как остров.
А мы стояли и глядели друг на друга.
И что-то со временем моим произошло.
Не на войне ли я видела ее?
Или я еще только там, в годах, не прожитых мною, должна увидеть ее?
Ее и ее спящего мальчика, завернутого в бедные тряпки?
–Ты чеченка? – прямо, без обиняков спросила я. – Ты из Ичкерии?
Она склонила голову, стоя с разломленным хлебом в руках, прижимая к себе мальчика с любовью и нежностью, и еще больше усилился свет от ее улыбки, и еще больше запали внутрь лица худые щеки.
–Я Ичкерию всю пешком исходила.
–Я знаю тебя! – крикнула я.
Прохожие, шедшие мимо нас, обернулись на мой вскрик. Ванька крепко обвил мне шею ручонками.
–Мама, ты что так ойешь…
Женщина отшагнула от меня. Посмотрела на меня будто издали. Из далекой, далекой дали.
Наклонила голову к хлебу. Понюхала его.
–Хлеб, – сказала тихо. – Спасибо тебе за хлеб. Мы сыты будем.
Склонила голову. Опять кипящее масло стыда обрызгало мне щеки.
Я хотела проводить ее взглядом, когда она, с ребенком на руках, удалялась от нас в толпе – но почему-то глаз я поднять на нее не смогла, так и стояла с горячими скулами, глядела на асфальт, где у ног моих ходили голуби, клевали шелуху, скорлупу, жуков, червяков, крохи хлеба, что эта бродячая мать пополам разломила.
Мне показалось на миг: золотые крупинки они клюют, золотой песок времени. Белые и сизые, жирные и голодные, бессловесные, ласковые, ленивые, вечные голуби.
Золотые песчинки
–Мама, – сказал Иван тихонько, – а долго мы тут стоять будем? Давай домой пьидем скоее. Хлеб с маслом поедим. Я чайку хочу, с сахайком.
–Идем, сынок. – Я крепче его притиснула. Пошла, прижимая другой рукой сумку с едой к боку. – А может, отдохнул уже и ножками пойдешь? А?
Ваня не отвечал ничего. Обнимал меня за шею.
– Все в порядке, Ванечка?
–Да, мама! Я строил корабль! И пускал его в море!
Из-под кухонной двери тек тонкий ручеек. Вода переливалась через край таза; в тазу покачивалась маленькая лодочка – Аленина старая туфля. Прилепленная пластилином щепка-мачта, парус из носового платка.
–Хороший корабль, мама, да?
–Да!
Она обхватывала его, зарывалась носом в его темные жесткие волосы.
–Я вкусненького покушать принесла! Гляди-ка, что у нас есть…
Алена выкладывала из сумки снедь: мандарины и виноград, творог свежий – на рынке купила – и красные, как огонь, яблоки…
–Подожди! Не хватай! Вымою…
Маленький корабль плавал в тазу. Алена еле успевала мыть фрукты. Иван вцеплялся в яблоко зубами.
–Проголодался, роднуля моя…
Она смотрела, как он ест. Как весело, черными вишнями раскосыми, глядит на нее.
«И может, он видит, как старею я».
Мочало рук, мочало ног. А сердчишко, как заяц, от радости жить и любить из груди чуть не выпрыгнет.
«Выздоровел. Выздоровел».
А когда она ложилась ночью в постель – начиналась война.
Стреляли. Матерились. Ухали разрывы. Она опять стреляла. Хорошо целилась; метко попадала. Хорошо видела в прицел лицо убитого человека. Развороченная пулей скула. Вытекший глаз. Шея залита кровью. «Я убила. Еще одного».
Мертвая тишина – среди грохота и грома.
«Меня саму убить мало».
В поту вскакивала с кровати. Сын сладко спал; сегодня хорошо поел, такое бывает только в дни ее получки. «А ведь я бы у Руслана хорошо заработала. Отлично заработала бы?! Наглая сволочь, дрянь, убийца».
Подходила к окну. Распахивала створки. Асфальтовая, каменная, медная, железная ночь врывалась в комнату, всовывала внутрь Алениного жилья стальную, каменную маску. Алена поднимала сухие глаза. Спрашивала сама себя:
–Как теперь жить?
И сама себе отвечала:
–Надо жить.
Занавесь откидывал пыльный железный ветер.
Жизнь дорожала. За квартиру приходилось платить бешеные деньги.
За еду – тоже.
Алена старела. В темных волосах давно просверкивали тягучие, пронзительные седые нити. Она коротко постриглась. Похудела. Торчали плечи, торчали скулы. Отдавала лучший кусок ребенку.