Царский наставник. Роман о Жуковском
Шрифт:
— Я написал письмо матери, семье, всем… Я должен прочесть его вам… Вдруг оно не дойдет, да и когда еще дойдет оно до Малороссии…
— Да, да, конечно, — сказал Жуковский, думая о своем.
Гоголь не справился у него ни о визите Коппа, ни о здоровье Елизаветы. Он полагал, что она чувствует себя превосходно и дела идут хорошо. Доказательством этого он считал, к примеру, тот факт, что она поправляется. Конечно, в ее положении женщины полнеют, но не есть ли это свидетельство здоровья? А он все худеет. Но это неважно — зато он написал письмо, которое принесет столько добра его близким.
Он читал
— Да, да, — кивал Жуковский. — Хорошо написано… Их это обрадует.
— Не в том дело, — обиделся Гоголь. — Цель моя больше. Я вот пишу: «В минуту тоски и печали пусть каждая обратится к письму моему и прочтет его… Пусть даже каждая спишет с него копию… Читайте его по нескольку раз и во время говенья… Дайте мне все слово во все продолжение первой недели Великого поста перечитывать всякий день по одному разу мое письмо, входя в точный смысл его, который не может быть доступен с первого разу…»
— Да, да… — согласился Жуковский. — Идемте ко мне, Гоголек. Почитаем вслух что-нибудь. У Елизаветы теперь доктор Юстинас. Он у нас проездом.
— Я видел его… — Гоголь взмахнул обеими руками. Как птица. — Он сказал, что духи больных сопровождали его в дороге.
— Как всегда, — улыбнулся Жуковский. — Они ему помогают в пути. А нам они не мешают. Пойдем почитаем?
Чтение успокаивало Гоголя. Он забывал на время о своей рукописи, о своей проповеднической миссии, о новой своей статье, посвященной долгу женщины в помещичьем хозяйстве России, которую он собирался писать. Он становился почти что прежним Гоголем, шутил по временам неосторожно, высказывал тонкие замечания литературного и житейского характер».
Доктор Юстинас Керн был занят благим делом, что вполне соответствовало его главным занятиям врача и филантропа. Он читал Елизавете сказочку. Это была сказка Жуковского об Иване Царевиче и Сером Волке, переведенная доктором на немецкий язык. Елизавета слушала рассеянно, но мерный ритм стиха ее успокаивал. Доктор подумал, что он мог бы, не беря на себя переводческого послуха, с таким же успехом читать ей сказку по-русски. Может, даже с большим успехом. Ведь заклинания должны быть непонятны. Однако, когда доктор прекратил чтение на середине, кто-то легко, чуть слышно потрогал его колено.
— Унд вайтер? — сказала маленькая Саша. — Что дальше?
Пришлось дочитывать до конца. Вишневые Сашины глазки следили за ним неотрывно. Доктор подумал, что он мог бы написать романтическую поэму о том, как эти глазки попали сюда, во Франкфурт. Юная турчанка, плененная русским солдатом. Ее глаза видели погибель мужа. Ее сын, на закате жизни плененный северной красотой внучки владельца замка Виллинсгаузен. И вот теперь — прелестное дитя с турецкими глазками слушает эту северную сказку по-немецки, на кассель-гессенском наречии. Этот мир даже романтичнее сказок. И драматичнее всех драм Шиллера… Если бы он рассказал сейчас в этой гостиной историю каждого из своих больных, чьи неуспокоенные души вьются над ним во время долгих прогулок… Но на это не хватит жизни. И за рассказом не останется времени на врачевание этих бедных душ и тел.
— Вы ведь читаете по-русски, дорогой доктор? — сказала Елизавета. И добавила чуть слышно: — А какое, на ваш взгляд, лучшее стихотворение моего мужа?
— Конечно же, его последнее стихотворение о любви, — сказал доктор, не колеблясь ни секунды, ибо врач побеждал в нем всегда и проповедника, и ценителя изящной словесности, и поэта. — То самое, написанное в форме молитвы и посвященное вам, милая Элизабет. Вы прекрасно его знаете.
— Да, я знаю, — согласилась Елизавета. — Но мне трудно прочесть по-русски. Может быть, вы можете прочесть?
— С удовольствием, — сказал доктор Юстинас. — Я не берусь перевести его на немецкий, потому что боюсь не достигнуть этой высоты поэзии. Но по-русски я помню его наизусть.
— Читайте же…
Доктор Юстинас читал, наблюдая за больной. Она волновалась. Это было сладкое волнение.
Доктор читал и думал о том, что в старину лучше нашего понимали целительность искусства. Доктор вспоминал часовню и хор в конце роскошной больничной залы в бургундской богадельне в Боне. Сейчас роль хора, музыкантов, композиторов должны выполнить они, два поэта…
О, молю тебя, Создатель, Дай в близи ее небесной, Пред ее небесным взором И гореть, и умереть мне, Как горит в немом блаженстве, Тихо, ясно угасая, Огнь смиренныя лампады Пред небесною Мадонной.Когда он закончил чтение, она казалась усталой.
— Мне кажется, вам полезно было бы подремать, — сказал доктор Керн, поднимаясь с места и беря свой посох, прислоненный к изящному хрупкому креслу.
— Да, да, спасибо, доктор. Не забывайте нас…
Доктор пятился к выходу. На дорожке он столкнулся с Жуковским.
— Я не хотел вас тревожить, — сказал доктор. — Вы были заняты.
— Да, читал вслух Гоголю. А как Елизавета?
— Я читал ей вслух, коллега, ваши стихи. Она спит.
Они рассмеялись невесело. Пошли к калитке. Жуковский слегка прихрамывал.
— Как ваша нога? — спросил доктор.
— Она… Она не имеет права болеть. К тому же мне все равно скоро придется ехать на воды. Там и полечу ногу.
— Мы займемся «Одиссеей» сегодня или вам все понятно?
— Понятнее, чем всегда.
— «Много и сердцем скорбел…» — прочел по-русски доктор Керн, отворяя калитку. Это была строка из «Одиссеи» Жуковского.
«Истинно русский человек, — думал Жуковский, глядя вслед Керну, который шел, помахивая тяжелой палкой и говоря о чем-то вслух, то ли с самим собой, то ли с духами больных. — Истинно русский человек».
Потом только, повернув к дому, он вспомнил, что, собственно говоря, доктор Юстинас Керн был немец.
В июле Гоголь уехал в Остенде — купаться в холодной воде: доктора на сей раз надеялись успокоить его нервы холодными ваннами. Гоголь писал оттуда жалобные письма, полные упреков: ему нечего читать, а Жуковский и Александра Осиповна не шлют ему русских книжек; ему скучно, ему холодно…