Царский угодник. Распутин
Шрифт:
Распутин с некоторой опаской опустился на глубокое кожаное сиденье, приподнялся на нём, проверяя, ткнулся подбородком в острые коленки.
— Наверное, тут только министры и сидят?
— И министры — тоже. — Царь, глянув на Распутина, неожиданно рассмеялся, лицо его разгладилось, сделалось довольным.
— Чего смеёшься? — Распутин был с царём то на «ты», то на «вы» — всё зависело от обстоятельства, царь с Распутиным также был то на «ты», то на «вы». Но когда они оставались наедине, существовала лишь одна форма обращения друг к другу — «ты».
— Радуюсь, — просто ответил
— Это хорошо, — сказал Распутин.
Молчаливый лакей в голубой, расшитой золотыми ветками ливрее принёс поднос с двумя небольшими хрустальными фужерами и раскупоренной бутылкой мадеры из царского погреба, поставил поднос на столик. Выпрямился в солдатской стойке, ожидая приказаний.
— Подождите, не уходите, — сказал лакею царь. — Отец Григорий, есть предложение... Перед тем как выпить мадеры, хотите попробовать коньяку по рецепту моего батюшки? — неожиданно предложил царь.
— Как это, по рецепту батюшки? Я что-то не понял... Объясни, — попросил Распутин.
— Объяснять долго. И главное — не объяснишь, слов не хватит. Это надо увидеть, это надо попробовать самому. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, как говорят китайцы. Так и тут: лучше один раз испытать на себе, чем сто раз я буду тебе рассказывать.
— Давай попробуем, — согласно наклонил голову Распутин.
— Принесите коньяк, лимон порезанный, сахарную пудру, — очень вежливо, на «вы», обратился царь к молчаливому лакею в ливрее, проводил его взглядом. — Ну, что за божественное послание у тебя, отец Григорий?
Распутин выпрямился в кресле, вздохнул, взял небольшой хрустальный фужер в руку, посетовал с досадой:
— Йй-эх, не ту посуду этот малый принёс!
— Сейчас принесёт другую. Вместе с коньяком. Маленькие стопочки с широким дном, чтобы коньяк было удобно держать в руке, подогревать своим теплом...
— А мадеру мы что, пить не будем?
— Почему же? Будем.
— Значит, всё равно нужна подходящая посуда.
— И какая же посуда тебе нужна?
— Уважаю обыкновенный стакан. Гранёный. Папа, попроси у него два стакана, один для тебя, другой для меня, — Распутин повёл бородой в сторону двери, за которой скрылся человек в ливрее. — И извиняй меня! Я, ведь знаешь, везде, всюду, во всех местах стараюсь пить только из стакана. Требую эту посуду...
— Знаю. Принесут тебе стакан, успокойся!
— А как любимец мой, ангел мой... как он себя чувствует?
— Ждёт тебя. Я уже сказал ему, что ты приедешь. Обрадовался!
— Ах он мой славный! — не удержавшись, воскликнул Распутин, поставил хрустальный фужер на поднос. — Радость моя! Я за него каждый день молюсь.
— Это чувствуется, отец Григорий. Алексей и спит уже лучше, и головных болей нет. Со мною на фронте, в Ставке был...
— Не трусил?
— Нет, не трусил. Да и как можно трусить представителю фамилии Романовых?
Вошёл молчаливый лакей, держа на крохотном резном подносике коньяк, налитый в небольшой золочёный графин, стопки с широким распахом, лимон, тонко нарезанный дольками, совершенно прозрачными от
— Теперь нам принесите, пожалуйста, стаканы, — попросил лакея царь. — Два обычных стакана из столовой.
— Чегой-то ты больно вежлив с ним, — укорил царя Распутин, когда молчаливый лакей ушёл.
— Иначе нельзя, отец Григорий. Да и не могу я, — неожиданно виновато произнёс Николай, и Распутин невольно, в который уж раз, отметил, что царь — обычный уязвимый человек, который несёт на себе непосильную ношу, — лицо у Николая было усталым, постаревшим, в уголках глаз образовались лапки морщин, на висках, в русом, поблескивающем на свету волосе, появилась седина. — Можно, конечно, и хамить прислуге, и за волосы таскать, и кулаком по морде, но...
— Это очень успешно делает великий князь Николай Николаевич, — быстро вставил Распутин.
Царь на секунду умолк, чуть покривился лицом, словно на зубы ему попало что-то твёрдое, дробь или песок, потом обречённо махнул рукой, и Распутин понял: «папа»-то совсем не знает, что ему делать со своим строптивым высокородным родственничком!
— Не будем об этом, — попросил Николай, — Ты говорил о божественном послании... Что за послание? Ты знаешь, я тебе очень верю, отец Григорий, — признался царь и горько шевельнул ртом.
— Знаю, — наклонил голову Распутин, — я всё сделаю, чтобы оправдать твою веру.
— За что мы выпьем, — сказал царь. Морщин около глаз у него стало больше, они густой сеткой поползли на виски, изрябили кожу, и Распутин с жалостью подумал о том, сколько же разного дерьма пытаются вдуть ему в уши многочисленные влиятельные прохвосты — этому же счета нет, и Николаю всё приходится пропускать через себя, словно через сито, выуживать из большой грязной массы драгоценные крупинки, имеющие значение для России. Для этого надо обладать не семью пядями во лбу — сорока, пятьюдесятью! И быть наделённым здоровьем Ильи Муромца, чего у Николая, к сожалению, не было.
— Выпьем, — согласно наклонил голову Распутин. — По методе твоего папашки... Да?
— Папаша в этом деле был не дурак, — Царь налил в стопки коньяка, потом маленькой золочёной ложечкой зацепил немного сахарной пудры, насыпал на край одной стопки, потом другой, навесил сверху по дольке лимона. Каждая долька, будто матрос-балтиец в шикарных жёлтых клёшах, раскорячилась на бровке посуды, царь выпрямил «матроса» на одной из стопок, протянул Распутину, — Можно вот так, манерно, лимонную дольку сажать на край посуды вроде циркача, а можно и не делать этого, на вкус эта позиция не влияет, вкус лимона с коньяком остаётся прежним.
— Мне чего-нибудь попроще бы, — попросил Распутин.
— Проще уже не получится, раз я с городил эту скульптуру, — сказал царь. — Хотя для первого раза надо было бы чего-нибудь попроще, ты прав.
Распутин видел, что государь от таких простых, совершенно мужицких, бытовых вещей, как это промежуточное застолье, получает большое удовольствие, и был доволен этим: для царя мир мигом приобретал цвета, вот ведь как, становился тёплым. Царь поднял свою стопку с коньяком, так же поправил раскорячившегося «матроса-балтийца».