Царское дело

Иван Федорович почесал пятерней пробивающуюся проплешину и крепко задумался. Карьера в России – вещь зачастую непредсказуемая и замысловатая. Можно лет семь добираться от коллежского регистратора до губернского секретаря, а можно года за четыре вырасти от титулярного советника до коллежского.

А что такое коллежский советник?

Во-первых – это уже «его высокоблагородие».

Во-вторых – два просвета в петлицах.

Ну а в-третьих – не за горами маячившая должность прокурора статской коллегии.

Словом, коллежскому советнику Ивану Федоровичу Воловцову, судебному следователю по наиважнейшим делам, уже два года как служившему в Департаменте уголовных дел Московской cудебной палаты, жаловаться на судьбу было грех. Впрочем, перевод его из Рязани в Первопрестольную

был вполне заслуженным: несколько раскрытых громких дел, прогремевших на всю Российскую империю, и орден Святого Станислава третьей степени, полученный из рук самого генерал-губернатора, красноречиво свидетельствовали об его таланте сыщика. За состоявшимся переводом в девятьсот первом году последовало назначение чина коллежского советника, что, несомненно, вызывало уважение его нынешних сослуживцев. А ему новое положение давало возможность вести себя в следственном деле весьма независимо, не оглядываясь на расположение и волю высокого начальства. Жалованье в семьсот пятьдесят рублей плюс казенная квартира в Кавалерском корпусе, где проживали сенатские и судебные чиновники, тоже было весьма нехудо.

Иван Федорович только что закончил следствие по делу «маниака» Нурмухаметова, дворника и привратника днем и душителя и насильника – ночью. Как впоследствии оказалось, Габдрахман Нурмухаметов страдал тяжелейшей бессонницей и после двухмесячного бодрствования и дремы урывками по часу-полтора стал поначалу галлюцинировать и заговариваться, а потом как-то замкнулся в себе и, очевидно, тронулся рассудком. По крайней мере, трудно было объяснить здравым смыслом его преступные деяния. Ночью Нурмухаметов заходил в какой-нибудь притон, покупал самую что ни на есть завалящую блудницу за пятиалтынный или двугривенный, раздевал донага, избивал и, засунув в рот кляп из тряпок и ветоши, насиловал. Именно насиловал, неистово и немилосердно, хотя, заплатив деньги, мог просто реализовывать свое «законное» право на получение телесного удовольствия. После подобных действий Габдрахман Нурмухаметов душил несчастную и разбивал ей лицо молотком, который постоянно носил в специально пошитом внутреннем кармане чекменя.

Бывало, что «маниак» пребывал в ином настроении, а может, просто не имел должных денег, в этом случае он поджидал свою жертву близ какого-нибудь притона в арке или в проходном дворе, чаще всего неосвещенном, куда любят заглядывать падшие женщины или прячутся от преследования «марухи» и воровки разных мастей, и очень терпеливо, удавом, вышедшим на охоту, ждал своего часа. А потом стремительно набрасывался на жертву, оглушал ее молотком и совершал гнусное дело…

Так Габдрахман Нурмухаметов лишил жизни, истерзав до неузнаваемости, от двенадцати до пятнадцати проституток и девиц легкого поведения (точного числа жертв так и не удалось установить), а также купеческую дочку Настасью Крашенинникову с ее гувернанткой Софьей Ступициной, которые возвращались ночью домой на извозчике после затянувшейся вечеринки. Еще на совести бывшего дворника была смерть довольно известной поэтки-эгоэстетки Аделаиды Казимировны Герцингер, нанюхавшейся германского марафету из аптеки братьев Штуцер и заблудившейся потом в московских тупичках и переулках. И хотя лица Крашенинниковой и Ступициной представляли сплошь кровавое месиво, они были узнаны несчастными родителями Насти Крашенинниковой и близким другом Софьи Ступициной, держателем атлетического клуба «Геркулес» Федором Коноваловым-Быковским, по одежде. Аделаиду Герцингер же, несмотря на то, что ее голова не имела ни единой целой косточки, признали по родимому пятну в виде сердечка на левой ягодице поэты-символисты Константин Бальмонт и Валерий Брюсов.

Следует заметить, что именно привычка «маниака» разбивать молотком лица своих жертв до неузнаваемости и послужила возможностью для обвинителя суда Нестора Ивановича Кусакина настаивать на вменяемости Нурмухаметова. Ибо зачем разбивать жертве лицо? Чтобы ее не удалось потом установить. А стало быть, не дать возможности розыску выйти на него, Нурмухаметова. Однако присяжные заседатели все же единогласно признали Габдрахмана Нурмухаметова душевнобольным, о чем и объявил суду их старшина. В головах присяжных просто не укладывалась столь необъяснимая и ничем особым не вызванная жестокость маниакального дворника. И его дело постановлением суда, к большому неудовольствию общественности, было передано в судебную палату «для обращения его к доследованию по вопросу о состоянии умственных способностей подсудимого во время совершения преступлений».

Ведение доследования вменили в обязанность судебному следователю Широбокову, а Ивану Федоровичу было поручено довести до конца дело о двойном убийстве в Хамовниках – жены

и старшей дочери главного пивовара хамовнического пиво-медоваренного завода, австрийского подданного Алоизия Осиповича Кары – и нанесении тяжких телесных повреждений его младшей дочери, повлекших за собой телесный паралич и полную невменяемость. Воловцов помнил это дело, год назад наделавшее столько шума в Москве. Убийца найден не был, дело легло на полку нераскрытых преступлений, но Алоизий Кара не успокоился и подал прошение на имя Государя Императора о защите интересов и прав иностранного подданного. Император поддержал несчастного вдовца, потерявшего практически еще и вторую дочь, и обратился в Сенат с просьбой провести новое следствие. Губернской прокуратуре ничего не оставалось делать, как только взять под козырек и приступить к исполнению государева указания. Новое расследование немедленно получило статус «наиважнейшего» и было поручено московским окружным прокурором, статским генералом Завадским, Ивану Федоровичу Воловцову, с предоставлением ему самых широких полномочий. Все бумаги по этому делу, составляющие две толстенные папки, были ему немедля выданы, и Воловцов тотчас приступил к ознакомлению с этим крайне запутанным делом…

Суть дела была следующей…

Пятнадцатого декабря прошлого года, в субботу, после того как напольные часы в квартире доктора Бородулина пробили половину девятого вечера, его прислуга Наталья Шевлакова проводила наконец крестьянина Власа Архимандритова, девяноста восьми лет от роду, сорок минут просидевшего у доктора с жалобами на свои стариковские болячки. Она спустилась с ним со второго этажа, где квартировал доктор, в общие сени, пожелала старику здравствовать столько же лет, сколько он прожил, на что Влас Архимандритов лишь сдержанно ответил: «Благодарствуйте». Раскрыла перед ним парадные двери, которые до этого были не заперты, и, слегка подтолкнув старика к выходу, заперла за ним двери на крюк. Облегченно выдохнув – ибо старикан Влас уже замучил своими частыми приходами и доктора, и прислугу, – Наталья Шевлакова поднялась в квартиру, заперла дверь передней и направилась в кухню. В это время она и услышала топот в общих сенях. Затем хлопнула парадная дверь, и через несколько мгновений кто-то бегом стал подниматься к ним. Потом раздался нетерпеливый звонок, и когда она открыла входную дверь, то увидела Александра Кару, младшего сына Алоизия Осиповича, который снимал квартиру этажом ниже. Александр был страшно взволнован, губы его дрожали, и он едва смог произнести:

– Доктора!

– Что случилось? – спросила Шевлакова, крайне пораженная бледностью лица соседа, но тот ничего не ответил, грубо (как показалось прислуге) оттолкнул ее и бросился в комнаты. Завидев доктора, сидевшего на диване с газетой в руках, он воскликнул:

– Убили… Убили! – а потом схватил доктора за руку и силой потащил за собой.

Бородулин едва успел захватить докторский саквояж из передней, настолько сильно тащил его Александр Кара. Спускаясь по ступеням второго этажа, он попытался возмутиться подобным обращением с ним молодого человека, годящегося ему по возрасту в сыновья, однако, когда они ступили в квартиру Кары, возмущение доктора сменилось оторопью и неподдельным ужасом: мать Александра и его сестра Марта были зверски убиты. Младшая сестра Ядвига, семи лет от роду, еще подавала слабые признаки жизни, и ей надлежало немедленно оказать первую помощь или хотя бы остановить фонтанирующую кровь.

Немедленно была вызвана полиция, и явившийся через четверть часа помощник пристава Яков Холмогоров составил протокол происшествия. Согласно протоколу в квартире главного пивовара хамовнического завода, австрийского подданного Алоизия Осиповича Кары, что составляла одиннадцать комнат и находилась в доме мещанки Стрельцовой на углу Хамовнического и Божениновского переулков, были обнаружены два трупа и девочка семи лет со слабыми признаками жизни.

Первый труп принадлежал супруге Алоизия Осиповича Юлии Карловне, матери Александра Кары. Она лежала ничком в столовой головой к двери в растекающейся луже крови.

Ужасающее зрелище представлял труп дочери Алоизия Осиповича Марты, восемнадцати лет от роду. Тело Марты находилось в комнате в дальнем конце квартиры. Она сидела на табурете за пианино. Туловище было запрокинуто назад, разбитая голова, свисая, касалась пола, и под ней тоже была багряная лужа, в которой плавали вытекшие мозги. Позади нее, головой к двери, лежала младшая дочь Кары Ядвига. Последняя, так и не пришедшая в сознание после оказания помощи доктором Бородулиным и вызванным ему на подмогу профессором медицинских наук доктором Прибытковым, была отправлена в карете «Скорой помощи» в университетскую клинику для проведения немедленной операции.