Царское проклятие
Шрифт:
— Так ведь нет давно Евдокии Иоанновны. Уж четыре лета как нет.
— Все едино — родич, — со вздохом произнес Василий. — Выходит, и этот… тоже родич. Опять же казанский Мухаммед-Эмин стар уже, и негоже, чтоб Абдыл-Летиф на его место уселся. А как его не пустить, коли его о прошлое лето вся земля Казанская в наследники выбрала, — и тут же, без перехода, стремясь побыстрее завершить щекотливую тему, как обухом по голове, оглушил Михайлу: — Тебе, авось, не впервой, вот и предложи ему выпить за мое здравие. Тогда окольничим стал — ныне боярская шапка тебя ждет.
Больше он не сказал ни слова, только красноречиво пододвинул к окольничему небольшой матерчатый мешочек с каким-то порошком.
Михайла Юрьич хотел возмутиться, но пока набирался духу да пока искал подходящие слова, чтобы не просто возразить и отказаться от сомнительной чести, но и сделать это поделикатнее, Василий Иоанновича уже и след простыл.
Захарьин еще постоял у стола, на котором лежал мешочек, но потом, решив, что семь бед — один ответ, протянул руку к отраве. По приезде в Серпухов Захарьин устроил пир, и первым тостом была здравица за Василия Иоанновича. Абдыл-Летиф был не в том положении, чтобы отказаться от такого тоста…
И вновь великий князь не сразу выполнил обещанное, отводя от себя возможные подозрения. Лишь когда понадобилось посадить в Казани московского ставленника Шиг-Алея, он отрядил туда Захарьина и за это вроде бы совсем пустяшное дельце щедро расплатился с Михайлой Юрьичем — сразу по возвращении оттуда окольничий был возведен в боярский чин.
Так и шло. Спустя пару лет, когда на престоле казанского ханства в результате сложных интриг в доме Гиреев и в отношениях с Турцией, оказался враждебный Руси хан Саип-Гирей, уже не кто-нибудь, а именно он, Михайла Юрьич, совсем даже не княжеского роду, отправился во главе ратей Василия Иоанновича под Казань. Гордость брала за то, что под его началом не кто-нибудь, а князья Рюриковичи. Пускай из худородных, из удельных да служивых, но ведь Рюриковичи же.
Он же участвовал и в закладке в устье реки Суры крепости Васильграда, позднее названную Басильсурском. А спустя время, в весеннем походе на ту же Казань, состоявшемся в 1524 году, боярина Кошкина-Захарьина возвеличили еще больше, назначив не просто ратным воеводой, но «надзирающим у всего наряду», то есть вручив в его ведение все имеющиеся в войске пушки.
Да и далее великий князь если и расставался с ним, отправляя во главе очередного посольства, то ненадолго, предпочитая держать боярина при себе. Нет, не потому, что боялся огласки. Кто ж про такое станет трепать языком? Скорее уж держал его как напоминание о собственной подлости, дабы не забывалась, а впредь о таком не думалось. По этой же причине Василий взъелся на Соломонию, которая, как оказалось, самым беззастенчивым образом обманула его, так никого и не родив. Впрочем, может, он все равно не стал бы с нею разводиться, как знать, но тут сыграла роль память. Никогда Василию не забыть ее горячечного шепота: «Добей!»
Жестокая и властная Соломония не смирилась, даже когда ее доставили в Рождественский монастырь. Обычно женщины на Руси, зная, что сопротивление ни к чему не приведет, покорно склоняют голову. Эта сражалась до конца, растоптав протянутый ей куколь [18] . Особенно его взбесило, когда передавали слова Соломонии:
— Бог видит и отмстит моему гонителю.
А с его братьями и сестрами и впрямь творилось загадочное. Первой, спустя четыре года после смерти Димитрия, ушла из жизни Евдокия. Сестра прожила всего двадцать один год. Правда, она успела родить двух девочек, но произошло это чуть раньше, чем… Словом, понятно, чем что. Следом за ней скончался брат Семен в возрасте тридцати одного года. Не прошло и трех лет, как смерть унесла еще одного брата — Дмитрия по прозвищу Жилка. Тот тоже не дотянул до сорока лет. И оба умерли бездетными.
18
Куколь (лат.капюшон) — род монашеской одежды в виде остроконечного капюшона (отсюда и название) с двумя длинными, закрывающими спину и грудь полосами материи черного цвета с изображением на нем крестов, серафимов и текста трисвятого. Одевается поверх мантии. В чинопоследовании пострига называется куколем беззлобия, шлемом спасительного упования.
Оставалось всего три брата, включая его самого, и на всех троих ни одного ребенка. Пускай не сына, пускай дочки, так ведь нет. Когда Елена Глинская забеременела, он поначалу даже не поверил собственным ушам. Когда родила — решил, что проклятье закончилось или, во всяком случае, ослабело.
Три года он так считал, но теперь, умирая от злосчастной болячки, понимал — не закончилось. Просто Димитрий решил в точности повторить обстоятельства смерти его отца Ивана Молодого. Тот ведь тоже умер от пустячной болезни, потому что камчук мог успешно вылечить любой деревенский знахарь, а вот венецианский лекарь — не смог. На сей раз, судя по тому, как хлестал гной из ноги великого князя, в роли Леона-жидовина выступил сам бывший узник, который с того света хорошо знал, как надо лечить и как надо залечить.
К тому же Василию, спустя неделю пребывания в сельце Колпе, когда окаянный нарыв, несмотря на усиленное лечение пшеничной мукой с пресным медом и печеным луком, так и не прорывался, причиняя мучительную боль, неожиданно припомнились слова Михайлы Юрьича, подробно пересказавшего все, что говорил братанич великого князя. Что-то такое было там и о… вереде [19] .
Понадеявшись, что плохо запомнил то, что сказывал Захарьин, а может, и еще лучше — вообще перепутал, Василий Иоаннович повелел немедля вызвать его к себе из Москвы якобы на совещание о духовной [20] . Когда тот прибыл, истекала уже вторая неделя, а великому князю становилось только хуже и хуже. Оставшись наедине с Михайлой Юрьичем, Василий стыдливо попросил боярина:
19
Веред — чирей (ст.-слав.)
20
Духовная — так называли грамоту с последней волей умирающего, то есть завещание.
— Чтой-то на память я поплохел. Напомни-ка мне те словеса бранные…
Чьи именно, произносить вслух ему не хотелось, но Михайла Юрьич и без того догадался.
— Попомню я ему этот чиряк, — спокойно, с неприметным злорадством в голосе, произнес он и продолжил: — У самого такой вздуется, что сдохнет. Вот так онсказывал.
— Выходит, сдержал свое словцо, — вздохнул Василий Иоаннович.
А надежда еще не покидала его, тем более что гной все-таки пошел. И вновь дивно — ему от этого не стало легче. Скорее уж напротив — боль только увеличилась, да вдобавок начало донимать какое-то странное жжение в груди. «Знак, — решил великий князь. — Это знак». Гной меж тем продолжал выходить.
Но лишь после того, как лед в Москве-реке под его каптаном [21] провалился и оба санника [22] ухнули в воду, Василий Иоаннович окончательно понял, что спасения нет, ибо это тоже был знак.Он даже запретил наказывать тех, кто торопился возвести для его проезда мост на реке — знал, что не их вина. Как бы добросовестно они ни старались, все равно невинно убиенный племянник подал бы ему этот знак, потому что он один был сильнее их всех вместе взятых.
21
Каптан — крытый возок.
22
Санник — лошадь, приученная ходить в санях.
И подле себя в последние часы жизни он сознательно оставил не кого-нибудь, а Михайлу Глинского — родича того, кто когда-то, ну, словом, понятно, и самого Кошкина-Захарьина, того, кто…
— Ну что, можешь ли ты исцелить меня? — обратился он к одному из своих иноземных лекарей.
Тот вновь недоуменно посмотрел на рану, которая давно и бесследно должна была зажить, но вопреки всем канонам врачебной науки упрямо не хотела этого делать, перевел взгляд на лицо великого князя, чтобы обнадежить его, но вдруг побледнел, вперившись в зрачки Василия Иоанновича, и ответил странно: