Царское проклятие
Шрифт:
Но никому из смертных не дано предугадать своего собственного последнего часа, и властвовал Иван Васильевич недолго. В том же году, более того, за день до смерти Бельского, не стало и его самого. Выпавшую из рук бездыханного верховного правителя власть тут же ловко подхватили родичи — троюродные братья Ивана Андрей и Иван Михайловичи, прозванные Частокол и Плетень. К ним присоединился и еще один потомок плодовитого Василия Кирдяпы [30] , оставившего в истории недобрую о себе память своим откровенным предательством [31] , князь Федор Иванович. Последний был из молодых и двоюродным братом Андрею и Ивану доводился не он сам, а его отец Иван Васильевич по прозвищу Скопа, которое прилепилось к нему так прочно, что его сына Федора называли уже не иначе как Скопин-Шуйский [32] .
30
Василий Дмитриевич Кирдяпа (1350–1403) — старший сын Дмитрия-Фомы Константиновича, князя суздальского и нижегородского, князь суздальский и городецкий.
31
В 1382 году именно Василий Кирдяпа и его брат Семен уговорили осажденных москвичей открыть ворота хану Тохтамышу, в результате чего Москва была сожжена.
32
Именно его внук, Михаил Васильевич Скопин-Шуйский (1587–1610), проявит себя как талантливый полководец в недолгую эпоху правления царя Василия IV Иоанновича Шуйского.
А великий князь Иоанн неожиданно для самого себя обнаружил, что это занятие — сбрасывать щенков с высокого крыльца, а следом за ними и котят, само по себе может быть весьма увлекательным. Особое наслаждение доставляло ему чувство, что в кои-то веки он наконец-то стал истинным властелином, который властен над жизнью и смертью своих подданных. А то, что в их число входили пока что одни лишь четвероногие, ничего не значило — дай только срок, который — Иоанн это чувствовал — уже не за горами.
Надменный и беспринципный хапуга, отозванный за свою любовь к посулам и прочие грехи с псковского наместничества обратно в Москву, Андрей Частокол забавам юного князя тоже не мешал, в точности повторяя поведение своего троюродного брата Ивана.
«Пущай тешится», — повторял он, а сам, совместно с родичами, нещадно разворовывал великокняжескую казну, в чем их как-то раз осмелился обвинить Федор Воронцов, успевший завоевать доверие Иоанна. Но Федор не рассчитал удара. На него тут же ополчились не только Шуйские. Встали на дыбки все, кто принимал участие в этом приятном занятии, включая князей Пронских, Кубенских, Шкурлятева и прочих.
Больше всех, разумеется, злобствовали основные расхитители — князья Шуйские вместе с… казначеем Фомой Головиным, который и сам не раз запускал лапу в сокровищницу. А что? Грех не попользоваться, когда остальные воруют. Хотя, конечно, лукавил. Если бы даже никто не воровал, он все равно бы не угомонился, не видя в этом ничего особенного. Да и покажите хоть одного честного министра финансов на Руси? Вот то-то и оно.
И хотя дело происходило в столовой [33] палате, то есть на совете у великого князя, и хотя при этом присутствовал не только Иоанн, но и духовный владыка, воры не стеснялись ни того, ни другого.
33
Столовая палата — означает палату, где стоит стол, то есть трон великого князя, то есть специальное помещение для заседаний Думы.
Избитый, в разодранной одежде, Федор Воронцов насилу вырвался из рук разъяренных бояр, которые были взбешены до того, что еще чуть-чуть — и забили бы его до смерти. Более того, глядя на эти оскаленные рожи, на раззявленные в неистовом крике рты, брызжущие слюной, Иоанн не поручился бы, что не достанется ему самому, осмелься он только влезть в это побоище, чтобы разнять дерущихся.
И счастье Воронцова, что тяжелые шубы, которые из тщеславия понадевали на себя думные бояре, несмотря на теплое бабье лето, стоявшее на дворе, изрядно мешали их владельцам как следует приложиться к обидчику.
Было и еще одно счастье — это… Иоаннова трусость. Испугался великий князь, что еще чуть-чуть, и Федор, не выдержав побоев, закричит во всю глотку о том, кто подучил его сказать о воровстве. Очень уж хотелось Иоанну посмотреть, как будут корчиться уличенные бояре, а оно видишь как обернулось на самом деле.
Представив, как Воронцов обвиняюще тычет в него своим пальцем, долговязый подросток, всем своим обликом с каждым годом все отчетливее напоминающий великого деда Иоанна III, трусливо поежился и вздохнул от облегчения, лишь когда его любимец вырвался из их рук. Однако радость его длилась недолго. В полутемных сенях Федор Семенович обо что-то неловко зацепился и был вновь застигнут своими преследователями.
Беспомощно оглянувшись по сторонам, Иоанн заметил сокрушенно покачивавшего головой митрополита Макария, сменившего к тому времени владыку Иоасафа, и умоляюще уставился на него. Макарий, правильно поняв взгляд великого князя, со вздохом пошел в сени. Следом за ним Иоанн послал и бояр Морозовых, которые, как и Воронцов, в расхищении не участвовали — никто не приглашал, а потому в душе сочувствовали Федору Семеновичу.
Наконец кое-как, ценой множества унижений, разодранной рясы Макария, на которую специально наступил неистовый казначей, снизойдя к увещеваниям духовного владыки и просьбе великого князя, дерзкого обвинителя оставили в живых, правда сослав его в Кострому. Впрочем, Иоанну и тут дали почувствовать, что он — никто, поскольку сам великий князь просил отправить Воронцова в Коломну.
Пришлось проглотить и это, хотя в душе все кипело. Получалось, что его оскорбляют не только как великого князя, наплевательски относясь к отданным распоряжениям, но и как человека, точно так же игнорируя и его просьбы. А ведь как льстиво и угодливо они кланялись ему на больших приемах, устраиваемых в честь послов иноземных государств. Получалось, что именно так они должны были себя вести и в остальное время, но на деле выходила совершенно обратная картина.
Отомстил Иоанн за свое очередное унижение очень скоро, буквально на следующий день. Замирая от страха перед задуманным, он все же изловчился и, улучив удобный момент, легонько пихнул в бок засмотревшегося на очередного сброшенного с крыльца щенка своего сверстника Мишку, сына князя Богдана Трубецкого.
Это было первое, пока что тайное убийство, которое еще сильнее всколыхнуло в нем то темное и звериное, овевающее его томительно сладкой волной наслаждения всякий раз, когда он запускал в короткий полет очередного щенка.
Он и до того совершал убийства, когда с теми же сверстниками, нарочито разгоняя коней в галоп, на полном скаку врывался в толпу москвичей, нахлестывая плеткой зазевавшихся прохожих. Кто-то получал раны, кто-то увечья, но оставались после таких налетов и трупы. Однако убийства эти совершал он как-то спонтанно, без обдуманного заранее плана. Просто так получалось, вот и все. С Мишкой все было иначе, и Иоанн целых несколько дней гордился собой, что он смог это сделать, а на сердце щемило сладко и чуточку тревожно.
Точно такие же чувства он испытывал, когда наблюдал за работой палачей, которым втайне немножечко завидовал. Ему и самому очень хотелось попробовать. Иоанн был уверен, что ничуть не хуже сумеет ожечь татя кнутом, вырывая клок мяса со спины и обнажая частичку белой кости, которая тут же покрывалась струящейся из раны кровью. А уж орудовать клещами и вовсе не надо никакого умения — подошел, ухватил покрепче, да и рванул на себя. С дыбой, пожалуй, посложнее, и опять же сила нужна — вон они все какие дюжие и широкоплечие, с буграми мышц на спине и на плечах. Но ничего, когда он еще немного подрастет, то непременно попробует.