Царство небесное силою берется

О'Коннор Фланнери

Рейбер продолжал думать о будущем Таруотера, и мысли эти были приятными, кроме тех моментов, когда, время от времени, в их ровное течение вторгалось лицо мальчика, такое, каким оно было сейчас. Эти внезапные заторы заставляли Рейбера вспоминать о бывшей жене. Он теперь редко думал о ней. Она не стала с ним разводиться, потому что боялась, как бы ребенка не оставили на ее попечении, и жила она теперь в самой дальней точке света, какую только смогла найти, в Японии, где работала в какой-то социальной конторе. Он понимал, что ему здорово повезло, когда он избавился от нее. Это она не дала ему вернуться и забрать Таруотера старика. Она бы, наверное, ничего не имела против того, чтобы взять его к себе, если бы не увидела его в тот день, когда они отправились в Паудерхед, чтобы сбить со старика спесь. Младенец выполз на порог за спиной

у старого Таруотера, а потом спокойно сидел и смотрел, как старик поднял дробовик и выстрелил Рейберу сначала в ногу, а потом в ухо. Рейбер не видел его, а она видела и забыть это лицо уже не смогла. Дело было даже не в том, что ребенок оказался грязным, худым и мрачным. Ее глубоко поразило то, что, когда дробовик выстрелил, выражение его лица изменилось не больше, чем у старика.

Она сказала, что, если бы в его лице не было ничего отталкивающего, она бы, поддавшись материнскому инстинкту, кинулась и схватила его. По дороге туда она думала, что именно так и поступит, и у нее бы хватило на это смелости, несмотря на стариков дробовик; но под взглядом этого ребенка она буквально примерзла к месту. Он был полной противоположностью всему, что обычно нравится человеку в детях. Она так не смогла объяснить своего внезапно возникшего чувства отвращения к нему, ибо в нем не было ни капли логики. У него был взгляд не ребенка, а взрослого; взрослого, пораженного неизлечимой душевной болезнью. Такие лица она видела на каких-то средневековых картинах, где мученикам отпиливали руки и ноги, а по выражению их лиц было понятно, что ничего существенно важного они не теряют. Она смотрела на сидящего в дверях ребенка, и у нее было такое ощущение, что, знай он, что в этот самый момент у него отнимают все его будущее, выражение его лица ничуть бы не изменилось. Ей показалось, что все глубины извращенности людской отразились на этом лице плюс смертный грех упрямого отречения от своего же собственного блага. Тогда Рейбер думал, что у нее просто разыгралось воображение, но теперь понимал, что это действительно было так. Она сказала, что не смогла бы жить в одном доме с человеком, у которого такое лицо; ей пришлось бы жизнь положить на то, чтобы изгнать с его лица этот презрительный и высокомерный взгляд.

Рейбер с усмешкой подумал о том, что она не смогла жить в одном доме и с другим человеческим лицом, на котором отродясь никаким высокомерием даже и не пахло: с Пресвитером. Малыш поднялся с пола перед задним сиденьем, перевесился через спинку и повис, дыша Рейберу в ухо. Ее характер и образование позволяли ей общаться с «особенными» детьми, но только не настолько «особенными», как Пресвитер, у которого была ее фамилия, а лицо — «этого ужасного старика». Она приезжала как-то раз, года два тому назад, и требовала, чтобы он устроил Пресвитера в специальное учебное заведение, потому что, как сказала она, он не может заботиться о нем как нужно, хотя вид у ребенка был более чем цветущий. Своим собственным поведением в тот день Рейбер почти гордился. Ударил он ее не сильно, так что она даже до середины комнаты не долетела.

К тому времени он уже понял, что его собственное душевное равновесие зависит от присутствия сына. Он мог держать свое жутковатое чувство любви к миру под контролем до тех пор, пока эта любовь была направлена на Пресвитера, но, если бы с ребенком что-то случилось, ему пришлось бы остаться с этим чувством один на один. Тогда весь мир превратился бы для него в полоумного ребенка, и этот ребенок был бы — его собственый. Он думал о том, что стал бы делать, случись что с Пресвитером. Ему пришлось бы все силы бросить на то, чтобы сопротивляться очевидному; каждой клеточкой своего тела, всеми фибрами души ему пришлось бы подавлять в себе любую попытку почувствовать что бы то ни было, подумать о чем бы то ни было. Ему пришлось бы провести полную и всеобъемлющую анестезию собственной жизни. Он встряхнул головой, чтобы избавиться от этих неприятных мыслей. В голове прояснилось, но мысли вскоре вернулись, одна за другой. Он почувствовал, как где-то внутри у него нарастает мрачная и мощная тяга, подводный ток знакомого предчувствия, как будто он снова стал мальчиком и ждет Христа.

Машина, словно по собственной воле, свернула на проселочную дорогу, которая была до того знакома, что его задумчивость как рукой сняло. Он ударил по тормозам.

Дорога была узкая и ухабистая и шла меж двух высоких рыжих откосов.

Рейбер сердито осмотрелся. Он вовсе не собирался приезжать сюда сегодня. Машина стояла на вершине холма, и откосы по обе стороны дороги казались ему входом в царство, вход в которое сопряжен для него с риском для жизни. Дорогу было видно примерно на четверть мили. Она бежала вниз, а потом поворачивала и исчезала за краем леса. В первый раз, когда он был здесь, они ехали по этой дороге в обратном направлении. На перекрестке их с дядей встретил негр с мулом и телегой, на край которой они уселись и поехали, болтая ногами. Он наклонился и почти всю дорогу смотрел на только что оставленные в пыли следы копыт мула.

В конце концов он решил, что неплохо было бы взглянуть на Паудерхед сегодня, чтобы завтра, когда он приедет с мальчиком, эти места не преподнесли никаких сюрпризов ему самому, однако, даже приняв такое решение, он еще какое-то время не двигался с места. Он помнил, дорога тянется еще мили на четыре или на пять, потом нужно пройти через лес и в конце концов пересечь поле. С отчетливым чувством досады он подумал о том, что придется пересекать его дважды — сегодня, а потом еще раз, завтра. Об этом поле он вообще думал с неприязнью. Потом, словно для того чтобы перестать думать, он резко надавил на педаль газа и уверенно поехал вперед. Пресвитер скакал у него за спиной, лопоча что-то непонятное и визжа от восторга.

По мере приближения к лесу дорога становилась все уже и постепенно превратилась в ухабистую тележную колею, так что скорость пришлось сбавить до минимума. Наконец он остановился на маленькой полянке, сплошь заросшей диким сорго и густым ежевичником, где дорога упиралась в опушку леса. Пресвитер выпрыгнул из машины и кинулся к зарослям ежевики, над которыми кружили яркие полосатые осы. Рейбер кинулся за ним следом и успел поймать его прежде, чем тот схватил осу. Затем он осторожно сорвал ягоду и протянул ее малышу. Тот внимательно изучил ее, а потом, виновато улыбнувшись, отдал назад, как будто они с отцом выполняли некую привычную церемонию. Рейбер выбросил ягоду и пошел искать тропинку через лес.

Он взял ребенка за руку и потащил за собой в прогал между деревьями, который, как ему казалось, скоро должен был перерасти в тропинку. Лес тут же окружил его со всех сторон, таинственный и чужой. «Ну вот, спускаюсь под землю, чтобы побеседовать с дядиной тенью», — с раздражением подумал он, и ему вдруг стало интересно, лежат ли до сих пор в золе обуглившиеся стариковы кости. На этой мысли он едва не запнулся, но тут же пошел дальше. Пресвитер во все глаза таращился по сторонам и потому еле шел. Он задрал голову и, открыв рот, смотрел вверх, как будто его вели по какому-то величественному, грандиозному дворцу. С него слетела шляпа. Рейбер подобрал ее, натянул малышу на голову и потащил его дальше. Где-то ниже по склону в полной тишине какая-то птица вывела четыре кристально-чистых звука. Ребенок, затаив дыхание, остановился.

Рейбер вдруг понял, что сегодня, вдвоем с Пресвитером, ему не пересечь поля и до цели не добраться. Завтра, когда рядом с ним будет другой мальчик и у него будет чем занять голову, все будет проще. Он вспомнил, что где-то здесь есть такое место, где растут два дерева, и, если смотреть между ними, будет видно ту самую вырубку. Когда он в первый раз шел через этот лес с дядей, они остановились там, и дядя, вытянув руку, показал ему на покосившийся некрашеный дом, стоявший на голом утоптанном дворе.

— Вот и пришли, — сказал он, — и когда-нибудь все это будет твоим — этот лес, это поле и этот прекрасный дом.

Рейбер вспомнил, как сердце тогда чуть не выпрыгнуло у него из груди.

И вдруг до него дошло, что это место действительно принадлежитему. За всеми переживаниями из-за того, что к нему вернулся мальчик, он совсем забыл о праве собственности. Он остановился, пораженный мыслью о том, что теперь он действительно всем этим владеет. Вокруг росли его деревья, спокойные и величественные, часть того мира, законы которого не менялись с первого дня Творения. Его сердце исступленно забилось. Он быстро прикинул, что стоимость этого леса вполне могла бы покрыть расходы на обучение мальчика в колледже. На душе у него стало легче. Он потянул ребенка за собой, пытаясь отыскать то место, откуда виден дом. Он прошел всего несколько ярдов, и впереди сверкнул открытый кусок неба: то самое место. Он отпустил Пресвитера и пошел вперед.