Царствование императора Николая II
Шрифт:
6 апреля, в первый день Пасхи, на городской площади возникли инциденты между евреями и христианами - показания об этих инцидентах так и остались противоречивыми - и затем в какие-нибудь полчаса значительная часть города была охвачена беспорядками: громили и грабили еврейские магазины, а затем и дома. Полиция, застигнутая событиями врасплох, растерялась; губернатор фон Раабен, благодушный старик, отставной генерал, метался по губернаторскому дому, телефонировал в участки, в казармы - где большинство офицеров и часть солдат были в отпуске из-за праздника Пасхи. В течение нескольких часов в городе царил хаос. К вечеру беспорядки затихли, но волнение не улеглось. В громившей толпе царило сильное возбуждение и озлобление, рассказывали всевозможные басни о жестокости евреев; на следующий день с утра беспорядки возобновились; слабые попытки к сопротивлению со стороны евреев
Такого погрома в России не было свыше двадцати лет. Беспорядки в Шполе (1897 г.), в Николаеве (1899 г.) сводились к разграблению еврейских лавок; тут же была пролита кровь… Было несомненно, что местные власти не проявили достаточной энергии и расторопности и только на второй день с помощью войск овладели положением. Об этой нерасторопности властей говорилось и в циркуляре министра внутренних дел.
Кишинев был объявлен на положении усиленной охраны. За участие в погроме арестовано было около тысячи человек. Губернатор Раабен был уволен от должности; вице-губернатор и полицмейстер переведены были в другие города. «Государь император Высочайше соизволил подтвердить начальникам губерний и городов, что им вменяется в долг, за личной их ответственностью, принимать все меры к предупреждению насилий и успокоению населения, дабы устранить поводы к проявлению к какой-либо его части опасений за жизнь и имущество», - гласил циркуляр Плеве от 24 апреля.
Помощь пострадавшим была оказана в первую очередь за счет правительства; затем широкой рекой стали притекать пожертвования в значительной мере из-за границы.
В первый момент возмущение было всеобщим. Не только левые, но и правые органы печати громко его высказывали. «Человеческих жертв сотни, как после большого сражения, - писал «Киевлянин», - а между тем и драки-то не было. Били смертным боем людей безоружных, ни в чем не повинных».
– «Такого погрома, как Кишиневский, не было еще в новейшей истории, и дай Бог, чтобы он не повторился никогда… Невежество, дикость всегда одинаковы, и злоба во все времена ужасна, ибо она будит в человеке зверя», - стояло в передовой статье «Нового Времени». «Самый факт остается гнусным и постыдным не только для среды, в нем участвовавшей, но и для тех, кто должен был предупредить и возможно скорее прекратить безобразие», - писал «Русский вестник».
Епископ Антоний Волынский (Храповицкий) в житомирском кафедральном соборе произнес 20 апреля резкое слово о громилах. «Под видом ревности о вере, - говорил владыка, - они служили демону корыстолюбия. Они уподоблялись Иуде: тот целованием предавал Христа, омраченный сребролюбия недугом, а эти, прикрываясь именем Христа, избивали его сродников по плоти, чтобы ограбить их стяжания… Так поступают людоеды, готовые на убийство, чтобы насытиться и обогатиться».
Признавая, что одной из причин обострившейся племенной вражды было вынужденное скопление евреев в городах черты оседлости, правительство (22 мая) опубликовало указ об открытии для поселения евреев еще около 1.50 городов и местечек.
Если бы прискорбный факт погрома произошел в иной общей атмосфере, эта вспышка племенной злобы была бы единодушно осуждена; полиция, отвыкшая от борьбы со стихийно возникающими волнениями, подтянулась бы, выработала бы более быстрые приемы прекращения беспорядков. Виновные понесли бы наказание по суду; потерпевшие, в меру возможного, получили бы возмещение убытков; и эта печальная страница закрылась бы.
Но в отравленной политической атмосфере 1903 г. кишиневский погром был использован врагами русской власти как сильнейшее средство политической борьбы. Бездействие и растерянность местных властей были тотчас же истолкованы как пособничество. Больше того: была выдвинута версия, будто этот погром был сознательно допущен - а затем уже прямо говорили: организован - министром внутренних дел!
В иностранную печать было пущено якобы «перехваченное» письмо Плеве к бессарабскому губернатору, предупреждавшее о готовящемся погроме и указывавшее на нежелательность применения оружия против толпы. И хотя это «письмо» было тут же опубликовано в русской печати с категорическим заявлением о его подложности, а корреспондент «Times» Брахам, явившийся передатчиком этой клеветы за границу, был выслан из России, - «навет» на русскую власть пустил глубокие корни.
Князь С. Д. Урусов, назначенный губернатором на место уволенного Раабена, приобретший в Кишиневе репутацию «юдофила» (впоследствии - оппозиционный член I-й Думы), пишет в своих мемуарах, что он должен «решительным образом восстать против обвинения Раабена в сознательном допущении погрома и разрушить легенду о письме, будто бы написанном ему по этому поводу министром внутренних дел». Князь Урусов указывает, что Плеве был слишком умен, чтобы желать погрома, а Раабен, кроме того, совершенно не подходил по всему своему характеру для выполнения подобных замыслов.
Тем не менее, легенда укоренилась и нанесла огромный вред русскому государству; она имела самые разнообразные последствия. Она усилила приток денег в кассы революционеров, в особенности «Бунда», под предлогом организации защиты от погромов. Она сильно повредила престижу русской власти за границей. Если верить известному деятелю охранного отделения Л. Ратаеву, она же толкнула еврея Азефа, верно служившего двенадцать лет «осведомителем» власти в революционных организациях, на ту страшную двойную роль охранника-террориста, с которой навсегда осталось связанным его имя…
Насколько превратные представления о русских порядках сложились за границей, рассказывает тот же кн. Урусов: летом 1903 г. в Кишинев приехал для наведения справок один англичанин, который был крайне поражен, убедившись, что участники погрома сидят в тюрьме, ожидая суда, что ведется нормальное следствие. В результате английское правительство на основе консульских донесений представило обеим палатам доклад о положении в Кишиневе, опровергнувший фантастические слухи. Но еще в декабре 1903 г. в Кишиневе появился американский корреспондент, прибывший взглянуть на «рождественский погром»!
Все лето разбирались «малые» дела о погроме (о расхищении имущества): судилось 566 человек; из них 314 было присуждено к тюремному заключению. В ноябре началось разбирательство процесса 350 обвиняемых в убийствах и грабежах. Чтобы не возбуждать племенных страстей пространными и неизбежно тенденциозными отчетами в газетах, было решено разбирать его при закрытых дверях; отчеты, впрочем, в тот же день переправлялись в Румынию и печатались во всей иностранной печати. Князь С. Д. Урусов, присутствовавший на процессе, отмечает две его черты: это стремление представителей «гражданского иска», левых адвокатов, использовать суд для «обличения» правительства, тогда как они не проявляли никакого интереса к уличению обвиняемых; и характерная недостоверность свидетельских показаний о народных смутах: «свидетели, сидевшие во время погрома в подвалах, видели то, что происходило за две улицы от них; свидетели убийств показывали на разных обвиняемых…» Процесс тянулся чуть не год и закончился рядом обвинительных приговоров.
6 мая был убит в уфимском городском саду местный губернатор Богданович, «доблестной смертью запечатлевший свою службу Престолу и отечеству», как писал государь его семье. Убийца на этот раз скрылся. В этом деле была рука Азефа; его заведомая причастность к охране, по-видимому, и породила нелепые толки о том, будто этого убийства желало министерство внутренних дел.
Убийство Богдановича было планомерным осуществлением плана социалистов-революционеров: «карать смертью» всех представителей власти, проявляющих энергию в борьбе с волнениями. В кн. Оболенского стреляли за подавление крестьянских беспорядков в Харьковской губ.; в Богдановича - за прекращение волнений в Златоусте. Попытка запугать представителей власти осталась, правда, бесплодной: едва ли нашлись такие губернаторы, которых от исполнения долга удержала угроза убийства от рук революционеров! Но в интеллигенции сложилось представление о «революционном правосудии»; 53 и с «готтентоттской моралью», столь характерной для периодов острой политической борьбы, общество оправдывало, а то и одобряло эти самочинные «казни» за неугодное направление и возмущалось, когда правительство в некоторых случаях отвечало на убийства смертными казнями.
53
Типичен для этих настроений рассказ Леонида Андреева «Губернатор «.