Целестина, или Шестое чувство (илл. В. Самойлова)
Шрифт:
— Что, что? — спросил он. — А почему ты плачешь, когда вспоминаешь Марию Каллас?
— Потому что хочу стать оперной певицей, — с отчаянием ответила Телятинка. — И меня точит профессиональная зависть.
— Хе-хе! — угрюмо хмыкнул отец, не зная, что обо всем этом думать. — Пожалуй, все-таки гормональная перестройка. Обед будет или мне самому встать к плите?
— Будет.
— А что, позволь узнать?
— Глазунья и морковка, — задумчиво ответила Цеся. — Я спешу… — и вдруг, оборвав на полуслове, замерла, в озарении уставясь
Ни с того ни с сего она в мгновение ока вдруг поняла, что ее долг — да, да, товарищеский долг — навестить Гайдука. Нужно позвонить Павелеку и узнать адрес. Кто-то, в конце концов, должен проявить к человеку участие. И не кто-то, а именно она, это ясно.
Отец беспокойно переступил с ноги на ногу.
— Ну ладно уж, ладно. Куплю себе новые тапочки, — покаянно пообещал он. — Честное слово, прямо сейчас пойду и куплю. Только не смотри на меня таким испепеляющим взглядом. Очень прошу, единственно и исключительно.
11
Спустя полчаса морковка тушилась на слабом огне, очищенная картошка дожидалась своей очереди, а Целестина приводила в порядок кухню. Нетрудно догадаться, что это занятие меньше всего отвечало ее душевному состоянию. Кухню должна была убрать Юлия, причем еще накануне вечером, однако она уклонялась от подобных обязанностей с такой последовательностью, что это уже никого не удивляло. Целестина подвязала передник, с отвращением вздохнула и открыла кран с горячей водой. Застывший жир, кусочки макарон и ошметки капусты. Мерзость. Когда Цеся отскребла первую тарелку, в кухню впорхнула Юлия. В новом платье, сшитом из двух больших турецких платков, она была просто ослепительна.
Ее чудесные черные волосы блестели заманчивым блеском, мерцали обрамленные пушистыми ресницами глаза, когда же она присела на табуретку, чтобы покрыть лаком ногти, от нее повеяло тонким ароматом духов «Масуми». Сев, Юлия закинула ногу на ногу, не сознавая ни того, сколь изумительно красива линия ее икр, ни того, что младшая сестра с завистью смотрит на нее поверх раковины, заваленной грязной посудой.
— Что ты делаешь? — спросила она, не глядя в Цесину сторону. — Моешь посуду?
— Нет, — неожиданно ответила Цеся и закрутила кран. — Нет, не мою.
— Ты что, спятила? Так эта грязь и будет стоять? — встревожилась Юлия.
— Не будет. Ты вымоешь.
— Я?!
— Ты! — рявкнула Целестина.
— Я не могу, — снисходительно бросила Юлия. — У меня ногти намазаны.
Тогда Целестина выхватила у сестры пузырек с лаком и, скрипя зубами, проехалась кисточкой по всем ногтям сразу.
— У меня тоже! — крикнула она.
— Что с тобой происходит? — Юлия оторопела от изумления.
— Ничего! Только с меня хватит! Довольно на мне ездить! Все вы на мне ездите! Никто меня не любит!
На крик стали собираться домочадцы.
— Что она говорит?
— Я говорю, что с сегодняшнего дня прекращаю мыть горшки! Пускай Юлька этим занимается!
— Правильно, —
— И я так считаю, — пробормотал дедушка, защелкивая портсигар. — Юлия должна набираться опыта, того-этого. Цесе приходится много заниматься, а вы там у себя в академии…
— Что мы у себя в академии, а? — вежливо спросила Юлия.
— Лодыря гоняете, — пояснил дедушка. — А Цесе уже сейчас пора думать об аттестате зрелости и экзаменах в институт.
— Юлия все колотит, — заметила мама.
— Не имеет значения, — изрек дедушка. — Это она нарочно.
— Ну, знаешь!.. — возмутилась Юлия.
— Не убоимся взглянуть правде в глаза, — отважно провозгласил отец. — В этом доме существует угнетаемое меньшинство. Я имею в виду Целестину и Весю.
— А некая художница бьет баклуши, — прошипела Целестина.
— Я не узнаю Телятинку, — задумчиво проговорила мама.
— Она стала многоречива, — признал Жачек. — И тем не менее наша младшая дочь права. Мы на ней ездим.
— Да, — с жаром произнесла Цеся. — И вдобавок мне нечего носить.
Все так и вытаращили глаза.
— Что происходит? — поразился дедушка. — Телятинка, ты же всегда считала, того-этого, что в женщине самое важное — внутреннее содержание…
— Я изменила мнение. Человека с внутренним содержанием платье тоже украшает.
— Да ведь у тебя масса платьев, — сказала удивленная мама.
— Все Юлькины. Они мне в груди широки! — со слезами в голосе воскликнула Цеся; на это никто ничего не мог возразить. — И то, в чем хорошо брюнетке, мне совершенно не идет. Каждый сразу поймет, что я таскаю обноски старшей сестры, и невесть чего подумает! Кроме, конечно, одного, что я женственна и элегантна!
— Кто подумает? — Жачек потерял нить Цесиных рассуждений.
— Ну… никто! Никто не подумает!.. То есть подумает, вернее… Целестина густо покраснела. Слезы навернулись ей на глаза и закапали с ресниц. — Господи, какая я несчастная! — вдруг вырвалось у нее. — Никто меня не понимает, никто не любит!
Домочадцы, задетые за живое, переглянулись.
— Ну что ты, Цеся… — выступил от общего лица дедушка. — Мы тебя очень любим, того-этого, поверь…
Но на Цесю это признание не произвело никакого впечатления, закрыв лицо руками, она разрыдалась и стукнулась лбом о кухонный стол.
— Плохо дело, — сказала Юлия. И, отставив лак, вышла.
Минуту спустя она вернулась вместе с Кристиной, которая несла на вытянутых руках свою прелестную белую блузку. Блузка была вся в оборочках, в рюшечках и расшита несметным количеством причудливых закорючек.
Долгих два месяца трудилась Кристина над этим шедевром, целые часы проводя за рукоделием и теша себя мыслью о грядущих днях, когда она снова станет стройной и элегантной.
— Получай на время это чудо, — торжественно произнесла Юлия, а Кристина вручила Цесе блузку, радостно кивая рыжей головой.