Целиковская

Вострышев Михаил Иванович

Могла моментально назвать любое слово, над отгадкой которого другие бились часами.

Шалевич. По-настоящему образованная женщина. Английский язык знала прекрасно…

Воронцов. Но случались и юмористические ситуации, связанные с ее английским языком. Наверное, можно рассказать — она там, на небесах, не обидится, если услышит.

Мы приехали со спектаклем в Будапешт. С Венгрией у нас всегда были натянутые отношения, русских там недолюбливали.

"Как бы найти человека, кто умеет объясняться с венграми?" — задумались мы, собираясь побродить по

городу.

— Какие у вас проблемы? — спрашивает Людмила Васильевна.

— Не знаем, кто бы помог общаться с местным населением.

— Нет ничего проще — я блестяще говорю по-английски, а его здесь все знают. Пойдемте вместе, меня примут за настоящую англичанку.

Мы тронулись в путь. Зашли в небольшой магазинчик. На верхнем стеллаже, стоя на стремянке, роется в товарах хозяин.

А мы хотели купить джинсы.

— Show me jeans, please!

Хозяин молчит.

— Show me jeans, please!

Он бросает нам сверху какие-то джинсы.

— No, another color! I need American jeans!

Неожиданно венгр поворачивается к нам и говорит на чистом русском языке:

— Американские хотите? Вот и поезжайте за ними в Америку!

Мы пулей вылетели из магазина. Это был единственный прокол с английским языком Людмилы Васильевны, который я помню.

Когда мы стали ездить со спектаклем, Целиковская уже разошлась с Любимовым. Но всегда говорила о нем уважительно и не позволяла фамильярности — Юра Любимов. Только Юрий Петрович. Список мужчин, влюбленных в нее тайно или явно, был очень длинным. Как-то раз встречал ее знакомый генерал. Подхватил вещи, погрузил в машину, потом затащил наверх в гостиничный номер. Тут я как раз вошел проведать ее.

— Идем, идем, я тебя кофейком угощу, — предлагает мне Людмила Васильевна. А генералу снисходительно бросает: — Ну, донес? Спасибо, иди. Потом позвонишь.

Генерал смиренно удалился.

— Этот генерал, он кто? — полюбопытствовал я. — Ухаживает, наверное, за вами?.. Больно вы строги с ним.

— Да зачем мне ухажеры? — отмахнулась Людмила Васильевна. — У меня уже внук растет.

Она стремилась к спокойной жизни, к уютному семейному очагу. Поэтому понятно, что внук оказался на первом плане. Надо сказать, она безумно любила сына Сашу и невестку Лиду. Жаль, правнука не застала уже.

Шалевич. Несмотря на весь свой ум и напористость, Людмила Васильевна в каких-то ситуациях робела, как маленький ребенок.

— Слава, у меня в "Жигулях" забарахлил мотор. У тебя, помню, есть друг на автостанции. Он не может помочь?

— О чем вы говорите, Людмила Васильевна? — удивляюсь. — Ведь вы же Целиковская! Вы только войдете на любую станцию техобслуживания, как…

— Нет-нет, я так не могу. Не могу — и все.

Ну, я, конечно, сказал товарищу. Ее машину приняли, отремонтировали и покрасили, да еще отказались взять с нее деньги.

А потом у ее машины что-то с сигнализацией случилось.

— Слава, ты мне поможешь?

— В чем дело, Людмила Васильевна?

— Надо восстановить сигнализацию.

— Да не валяйте

же вы дурака. Позвоните и скажите, что вы Целиковская. Вас немедленно обслужат. Ведь это же просто смешно!

— Нет, я не буду звонить. Все равно ничего не выйдет.

— А вы попробуйте. Давайте поспорим?

Через два-три дня встречаемся снова.

— Слава, та оказался прав. Я только сказала, что я Целиковская, как они тут же прибежали и все сделали.

Другое дело, когда нужно было заступиться за кого-то. Тут она не стеснялась звонить и требовать.

Людмила Васильевна, хоть мы и сдружились с ней за годы совместных поездок, все время оставалась для нас старшим товарищем. Между нами существовал некий уважительный барьер, и мы, как говорится, не позволяли быть себе с нею на одной ноге. И она очень ценила нашу деликатность, и сама всегда сохраняла какую-то внутреннюю дистанцию. Ей было чуждо развязное панибратство. Поэтому Людмила Васильевна никогда не пускалась с нами в откровения о своей личной жизни.

Воронцов. В нашем спектакле есть монолог Зощенко о любви, который произносила со сцены Целиковская. О любви и смерти. Судьба Людмилы Васильевны, ее женская доля так на этот монолог ложились, что, когда она его произносила, в зале все переводили его на ее личную жизнь. По окончании монолога зал выдерживал длинную паузу, и лишь потом обрушивался шквал аплодисментов. Зрители чувствовали, что ее слова искренние, выстраданные.

Шалевич. "Вот когда госпожа смерть подойдет неслышными стопами к нашему изголовью и, сказав "ага!", начнет отнимать драгоценную и до сих пор милую жизнь, мы, вероятно, наибольше всего пожалеем об одном чувстве, которое нам при этом придется потерять.

Из всех дивных явлений и чувств, рассыпанных щедрой рукой природы, нам, наверное, я так думаю, наижальче всего будет расстаться с любовью.

И, говоря языком поэтических сравнений, расставаясь с этим миром, наша вынутая душа забьется, и застонет, и запросится назад, и станет унижаться, говоря, что она еще не все видела из того, что может увидеть и что ей хотелось бы чего-нибудь еще из этого посмотреть.

Но это вздор. Она все видела. И это есть пустые отговорки, рисующие скорее величие наших чувств и стремлений, чем что-либо иное.

Конечно, есть и помимо того разные исключительные и достойные случаи и чувства, о которых мы тоже, наверно, горько вздохнем при расставании.

Нам, без сомнения, жалко будет не слышать музыки духовых и симфонических оркестров, не плавать, например, по морю на пароходе и не собирать в лесу душистых ландышей. Нам препечально будет бросить нашу славную работу и не лежать на берегу моря с целью отдохнуть.

Да, это все славные вещи, и обо всем этом мы тоже, конечно, пожалеем при расставании. И, может быть, даже всплакнем. Но вот о любви будут пролиты особые и горчайшие слезы. И когда мы попрощаемся с этим чувством, перед нами, наверно, весь мир померкнет в своем величии, и он покажется нам пустым, холодным и малоинтересным".