Целитель

Кессель Жозеф

— Простите, господин доктор, мы не виноваты, нам дали неверную информацию, нам сказали совершенно точно, что вы немецкий врач.

— У меня есть еще и немецкий диплом, но прежде всего я финн, и в моей стране у меня есть звание Medizinalrat, то есть советника медицины^{3}. Хотите посмотреть документ?

— О нет, пожалуйста! — воскликнул полицейский, как будто раздавленный одним этим званием. — Нам здесь нечего делать. Еще раз — тысяча извинений.

Керстен разбудил Элизабет Любен и попросил приготовить ему очень крепкий кофе. Пока он пил, как всегда, очень сладкий кофе и поглощал одну тартинку с маслом за другой, они со старой приятельницей

перебирали все гипотезы и гадали, чем был вызван визит гестапо. Начальство, пославшее к нему двух агентов, — неужто они правда не знали, что он финн? Конечно, в молодости он за три года три раза менял гражданство, и в 1914 году, перед тем как пойти в финскую армию, он был немецким подданным. Но если бы он сохранил немецкое гражданство, его бы давно призвали в вермахт. И, потом, у гестапо были все возможности получить информацию в финском посольстве. Нет, это не имело смысла.

Так что же это? Предупреждение? Запугивание? Шантаж?

— Вот что важно, — сказала Элизабет Любен, — так это узнать, в курсе ли Гиммлер и дал ли он свое согласие.

Днем, в обычное время, Керстен вошел в кабинет Гиммлера в канцелярии и, даже не сняв пальто, весело сказал рейхсфюреру:

— Если вы хотите что-нибудь узнать обо мне, совершенно не обязательно посылать ко мне гестапо. Вы же можете сами у меня спросить.

Гиммлер, с Рождества не видевший доктора, шел ему навстречу и уже протягивал к нему руки. Вдруг он остановился, как будто его ударили под дых.

— К вам приходили из гестапо? — вскричал он. — Но это же невозможно!

Гиммлер схватил телефонную трубку и приказал, чтобы его тотчас же ввели в курс дела. Когда он получил необходимую информацию, то, оставив трубку висеть на проводе и не глядя на Керстена, растерянно сказал:

— Вообще-то вас должны арестовать за то, что вы лечите евреев.

Вдруг он опять схватил телефон и, побледнев от ярости, закричал:

— Я запрещаю, запрещаю вам под любым предлогом соваться в дела доктора Керстена! Это приказ! Я несу за доктора личную ответственность!

Он резко бросил трубку, с трудом перевел дыхание и принялся поднимать и спускать очки на лбу — сверху вниз и снизу вверх. Керстен видел, что рейхсфюрер еще не успокоился и теперь гнев направлен на него самого.

— Вы не можете лечить евреев и быть моим врачом! — заорал Гиммлер.

— А как я могу узнать, к какой религии принадлежат мои пациенты? — возразил Керстен. — Я никогда об этом не спрашиваю. Евреи или не евреи, они мои больные.

Гиммлер с Керстеном уже не раз обсуждали еврейский вопрос, и Гиммлер хорошо знал, что для доктора нет никакой разницы между теми, кого национал-социализм счел недостойными жить, и всеми остальными. Но эти разговоры носили совершенно абстрактный характер, и Гиммлер доставлял себе удовольствие вести их с высокомерной иронической улыбкой и в любой момент прерывать взмахом руки. Но здесь было совсем другое дело. Из плоскости общих идей несогласие Керстена перешло в область реальной жизни. Оно нарушало законы, это был открытый мятеж, преступление против гитлеровской догмы, это было именно то, с чем должен был бороться Гиммлер — выслеживая, наказывая, вырывая с корнем.

Но он не хотел и не мог потерять своего целителя.

Рейхсфюрер в ярости еще больше повысил голос. Он завопил во всю глотку:

— Евреи — наши враги! Вы не можете лечить еврея. Немецкий народ вступил в смертельную борьбу с еврейскими демократиями!

Керстен спокойно ответил:

— Не забудьте, что я финский гражданин. В Финляндии нет еврейской проблемы. Я подожду, пока мое правительство продиктует мне

линию поведения.

— Это глупые отговорки! — закричал Гиммлер. — Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду. Доставьте мне удовольствие — бросьте евреев.

Керстен был полон решимости. Если он сейчас уступит или хотя бы сделает вид, он изменит своим убеждениям. Он сказал вполголоса:

— Я не могу. Евреи такие же люди, как и все остальные.

— Нет! — завизжал Гиммлер. — Нет, нет и нет! Гитлер так сказал. Есть три категории живых существ: люди, животные и евреи. Евреев надо уничтожить, чтобы люди и животные могли нормально существовать!

Серое лицо рейхсфюрера вдруг позеленело, на лбу выступил пот, руки вцепились в живот.

— Вот, начинается, — простонал он.

— Я вас уже много раз предупреждал, что вам нельзя запускать свои нервы, — сказал Керстен так, как будто говорил с неразумным ребенком. — Для вас это очень вредно и вызывает спазмы. Что ж, раздевайтесь.

Гиммлер поспешил подчиниться.

4

Гейдрих, начальник всех подразделений гестапо в Германии и в оккупированных странах, был хорошо знаком с Керстеном. Они часто встречались, проходя по огромному зданию на Принц-Альбрехт-штрассе: в коридорах штаб-квартиры СС, в кабинетах рейхсканцелярии, в столовой Генерального штаба. Иногда даже случалось — и это показывало степень привилегированности Гейдриха, — что в срочных случаях ему разрешалось входить к Гиммлеру, пока его лечил доктор.

Во всех этих случаях Гейдрих был с Керстеном вежлив и дружелюбен. Такое поведение вполне соответствовало его внешности — высокий и худой блондин, с правильными чертами лица, всегда элегантно одетый. На нем не было никаких следов, никаких стигматов, которые профессия полицейского всегда оставляет на человеке, занимающемся этим делом со страстью. Его ум был живым и острым, а с упражнениями, требующими силы и ловкости, он справлялся одинаково блестяще. Каждый день он тренировался в стрельбе из пистолета и фехтовании. Его любовь к риску доходила до крайности. Поскольку он был пилотом-любителем, Геринг позволил ему летать на истребителе, и шестьдесят боевых вылетов принесли ему Железный крест первого класса.

Однако у этого обаятельного красавца, эстета и храбреца не было не только ни одного близкого друга, но даже и приятелей. Это нельзя было объяснить его должностными обязанностями, окутанными зловещей аурой. У других высших чинов гестапо, отвечавших за самые гнусные и бесчеловечные дела, — таких как, например, заведовавший арестами и допросами убежденный палач Мюллер — были друзья, с которыми они делились своими радостями или горестями. Свое одиночество Гейдрих выбрал сам. Люди что-то значили для него только в том случае, если они были ему полезны для работы или карьеры. После этого он их хладнокровно выбрасывал из своей жизни. Его отношения с женщинами были короткими и отличались грубостью и циничностью. Он жил только для своей собственной славы.

Эти черты характера и поведения Гейдриха ужасали всех, кто имел с ним дело. И даже Керстен, несмотря на расположение, которое выказывал ему Гиммлер, и на то, что он не принимал никакого участия в беспощадной тайной конкуренции между его знакомыми, каждый раз испытывал замешательство, когда видел высокого, затянутого в безукоризненную форму обергруппенфюрера СС Рейнхарда Гейдриха, его острый профиль, рыжеватые волосы и ледяные голубые глаза.

«Этот человек, — думал Керстен, — не смирится с тем, что рядом с Гиммлером находится кто-то, кто ему неподконтролен».