Целитель
Шрифт:
Доктор медленно поднес руку ко лбу. У него кружилась голова.
Наконец Раутер нарушил молчание:
— Гиммлер приказал мне освободить Бигнелла. Я знаю, что Бигнелл предатель, но приказ есть приказ. Я дам вам машину и одного из моих доверенных людей. Езжайте за ним сами.
Раутер вызвал помощника. Разговаривал он грубо. Потом, должно быть, вдруг вспомнив, как доверяет Керстену Гиммлер, выдавил из себя гримасу, призванную изобразить дружелюбие, и спросил:
— Вы довольны?
— Да, очень, премного вам благодарен, — ответил Керстен.
Ни грубость Раутера, ни его ярость не напугали Керстена так, как эта вынужденная
Вернувшись домой после того, как Бигнелл был освобожден, Керстен не дал людям, работавшим в доме, ни минуты покоя. В двадцать четыре часа все было упаковано в ящики. Однако, сев на поезд до Берлина, он ничего с собой не взял и в нарушение приказа Гиммлера оставил свой гаагский дом открытым. Ему нужен был предлог, чтобы вернуться.
Гиммлер сразу узнал об этом от Раутера, но ему было слишком плохо, и он слишком сильно нуждался в Керстене, так что не рассердился на него за непокорность. Ну или, по крайней мере, не сказал ему ни слова об этом.
Глава пятая. Гестапо
1
Брандт, будучи личным секретарем Гиммлера, знал много. Он поздравил Керстена с успешным освобождением Бигнелла, но при этом дал ему понять, что Раутер пользуется абсолютной поддержкой Гейдриха, шефа всех подразделений гестапо как в Германии, так и за ее пределами. И Гейдрих никогда не забудет, как Керстен унизил и его представителя в Голландии, и его самого, обратившись к Гиммлеру напрямую.
— Будьте осторожны, — закончил Рудольф Брандт.
Керстен поделился этим с Элизабет Любен, которая вела его дом в Берлине. От нее он не скрывал ничего. Эта привычка — рассказывать ей все — появилась у него еще двадцать лет назад, когда он, совсем молодым, оказавшись абсолютно один и без гроша в кармане, вдруг обрел в ней старшую сестру.
Напротив, что же касается его жены, которая жила в Хартцвальде, почти не выезжая оттуда, то он, инстинктивно желая ее защитить, ничего не говорил ей о той части его жизни, которая уже начинала становиться опасной.
Элизабет Любен молча выслушала доктора, покачала головой и сказала:
— Как бы там ни было, ты был прав. Этот кровопийца Гиммлер — должен же он хоть на что-то пригодиться.
Однако Гиммлер, оправившись от приступа, не мог говорить ни о чем другом, кроме близкой победы Германии. Гитлер опять ему это пообещал.
Это было время воздушной битвы над Англией[32]. «Бомбардировщики люфтваффе, — говорил Гиммлер, — образумят британский народ. Они избавятся от этого еврея Черчилля и запросят мира».
Но английские летчики выиграли битву. И Керстену начали приходить письма из Голландии — на тот самый единственный неприкосновенный почтовый адрес во всей Германии. Брандт приносил их, заговорщически подмигивая и пребывая в невинной уверенности, что эти конверты наполнены нежными признаниями. Керстен отвечал таким же хитрым подмигиванием и уносил письма с собой.
Вначале он боялся. У него было ощущение, что каждое письмо, полученное им на адрес штаб-квартиры СС, жжет ему кожу сквозь одежду. Но когда он читал их у себя дома, он забывал о том, какому риску себя подвергает. Эти письма были горестными призывами,
Конечно, Керстен не мог откликнуться на все несправедливости и страдания, о которых ему писали друзья. На самом деле даже на большую их часть. В этом жутком списке доктор выбирал самые драматичные случаи, самые жестокие приговоры и в удобный момент — во время перерывов в лечении — разговаривал об этом с Гиммлером.
Мало-помалу для своих просьб Керстен выработал некоторую технику. Когда боли Гиммлера проходили острую фазу, которую могли облегчить только его руки, доктор обращался к чувству благодарности и дружескому отношению рейхсфюрера. Это только для себя лично, он просит милосердия — освободить кого-то, приостановить или отменить очередной указ — только для собственного удовольствия.
Но такие моменты были очень редкими. Как только приступ проходил, Гиммлер становился совершенно бесчувственным. Тогда Керстен делал ставку на, если так можно выразиться, историческое тщеславие рейхсфюрера.
Бывший школьный учитель возвел в культ высокое германское Средневековье. Его героями, кумирами, образцами для подражания стали германские императоры, принцы и короли той эпохи — такие как Фридрих Барбаросса[33] или Генрих I Птицелов[34]. Слава Генриха Птицелова, правившего в X веке, приводила Гиммлера в восторг, граничащий с безумием. Он так нуждался в полном отождествлении себя с ним, что иногда верил, что стал его воплощением.
Керстен, которому Гиммлер не раз поверял свои мечты, решил поставить их на службу своим замыслам. Сначала он действовал с осторожностью, боясь перейти определенные границы, но очень быстро понял, что Гиммлер, хотя и не показывал этого, был счастлив его слушать. Исподтишка мягко нажимая на тщеславие рейхсфюрера, в результате Керстен заговорил с ним с той убедительной интонацией, с которой психиатры беседуют с сумасшедшими:
— О вас будут говорить и через столетия как о самом великом вожде германской расы, как об одном из героев Германии, равном древним рыцарям и Генриху Птицелову. Но помните, что славой они обязаны не только своей силе и храбрости, но также справедливости и щедрости. Чтобы действительно быть похожим на этих доблестных богатырей, на настоящих рыцарей, надо быть благородным и великодушным. Говоря так, рейхсфюрер, я думаю о том, как вы войдете в многовековую историю.
И Гиммлер, который всецело доверял рукам Керстена, знающим, как выявить причину и облегчить боль физическую, теперь соглашался с его восхвалениями, которые обнажали и в то же время успокаивали боль психологическую:
— Дорогой господин Керстен, вы мой единственный друг, мой Будда, единственный человек, который меня понимает так же хорошо, как и лечит.
И Гиммлер вызывал Брандта, приказывал ему подготовить список указанных Керстеном имен и подписывал приказ об их освобождении. Брандт полностью поддерживал Керстена — не только из дружеских соображений, но еще и потому, что в глубине души все сильнее стыдился и ужасался того, что ему приходилось готовить, составлять и передавать все больше бумаг, которые несли людям беду. Часто, если между последней фамилией в списке и подписью Гиммлера оставалось свободное место, тайком от своего начальника и при одобрении Керстена Брандт вписывал туда еще два-три имени. И благодаря печати и бланку с именем рейхсфюрера эти люди обретали свободу вместо пыток, жизнь вместо виселицы.