Целующие солнце
Шрифт:
В спальне было хуже всего. Иногда казалось, что там все еще витает ее ни с чем не сравнимый аромат. Сладчайший запах ее кожи, который не мог перебить даже мой стойкий каждодневный перегар, словно Аленкин призрак воплотился в запахи и теперь живет здесь, среди своих вещей, среди нетронутой обстановки. А я боялся что-то менять. Может быть, как раз потому, что не хотел разрушать хрупкую иллюзию жизни, едва заметную границу между прошлым и настоящим. Прошлым, в котором Аленка была жива, приходила вечером домой, гремела на кухне чашками, делала горячие бутерброды и громко рассказывала о событиях прошедшего дня. В ее нетронутых
Я сделал себе два тоста с маслом, обильно их посолил и заварил крепкого зеленого чая. За окном уже стемнело. На улице, кажется, начинался вечный осенний дождик. Я постоял у окна, наблюдая за светлыми окошками в многоэтажках, потом забрался на табуретку с ногами и в скрюченной, неудобной позе, стал пить чай. Думал, может, стоит притащить ноутбук на кухню, погасить свет, и здесь, в мягкой темноте, которую разбавляет лишь сумеречные блики уличных фонарей, заняться календарем, потягивать пиво, забыться хотя бы на пару часов. И отвлечься. Быть может получится отвлечься? Но после чая сразу откупорил бутылку пива и там же, на кухне, ее выпил. Мне стало до омерзения тоскливо. Чувство одиночества словно слизняк, забралось в самое сердце. И не было от него спасения уже которую неделю. Может, открыть окно, да сигануть вниз, в объятия лохматых рыжих деревьев? Убиться — не убьюсь, ну, а вдруг снова впаду в кому и вернусь на север, к Лене, к Брезентовому, к Толику, наконец. Грибов пособираю, ягод, на рыбалку снова схожу… лишь бы самолеты снова не падали… и не выходить бы из этой комы никогда…
Я открыл вторую бутылку, слез с табуретки и зашлепал босыми ногами по прохладному линолеуму в комнату. В спальню я почти не совался, чтобы лишний раз не будоражить запахами воспоминания, не тревожить призрак любимой. В коридоре меня застал звонок в дверь. Неожиданная трель, разорвавшая тишину квартиры, заставила вздрогнуть и чертыхнуться.
— Кого могло принести в такое время? — пробормотал я недовольно. Люди в депрессивном состоянии недовольны тем, что кто-то вмешивается в их трагедию. Этим они мало отличаются от мазохистов.
В глазке я увидел большое добродушное лицо, все в каплях дождя, и тотчас открыл.
— Что-то с погодой в Москве проблемы, — сказал Славик, проходя в коридор и резкими широкими движениями сбивая с пальто влагу, — вот в Казани красотища! И сухо, в отличие от вас. Правда, чересчур сухо.
Он подождал, пока я запру дверь, внимательно осмотрел меня с головы до ног, словно оценивая степень повреждений, после чего сказал:
— Ну, я смотрю, выглядишь как огурчик. Живой и здоровый! С возвращением! — и заключил меня в крепкие объятия. А объятия совсем не маленького Славика Захарова — это испытание то еще. У меня затрещали косточки, я почувствовал, что ноги отрываются от земли, захрипел и закашлял.
Славик отпустил меня и начал расстегивать мокрое пальто. Широкополую «гангстерскую» шляпу он аккуратно положил на полку перед зеркалом, стряхнул с нее какие-то невидимые пылинки, тщательнейшим образом осмотрел и, вроде бы, остался доволен. Шляпой Славик дорожил, утверждая, что это лучший подарок, который сделала ему жена на день рождения. К слову сказать, в шляпе и сером пальто, да еще и при своем телосложении, издалека Славик походил на восставшего из глубин прошлого какого-нибудь крупного начальника ЦК, а более всего на товарища Абакумова в гражданском.
Славик широким шагом опередил меня и остановился на пороге в зал. Он бывал здесь тысячу раз, начиная с того момента, когда три года назад помогал расставлять мебель перед приездом Аленки из Англии.
— Ага, понятно — сказал Славик, — пойдем-ка, друг, на кухню.
— Откуда ты взялся в такое-то время?
— С дождиком выпал. Как Капитошка, — отозвался Славик, проходя на кухню и размещаясь на своем привычном месте около окна, — смотрел такой мультик? Там еще был волк, похожий на голубого.
— Сейчас чаю заварю, как любишь, — засуетился я.
— Мне без сахара, — Славик похлопал себя по объемному животу, — худею. Негоже известному режиссеру ходить с брюхом, как у беременной телки.
— Брось, нормально выглядишь.
— Ты, кстати, тоже. Извини, что сразу не прилетел, ну, когда все случилось. Обстоятельства никак не отпускали. Вот вырвался, и сразу к тебе. Наслышан, правда, много. Особенно от этой твоей феминистки.
— От Анны Николаевны?
— Ого, как мы ее. По имени-отчеству…
Я пожал плечами:
— Привычка… из еды есть бутерброды, два штуки, и яичница.
— Спасибо, не голоден, — Славик привстал, чтобы открыть форточку. В кухню ворвался свежий воздух вперемешку с шелестом дождя и звуками вечерней городской жизни, — в общем, Фил, перво-наперво, прими мои соболезнования по поводу Аленки. Аня моя до сих пор в шоке. Я сам ревел, как ребенок. Хорошая девочка была, таких мало…
Я молча поставил перед Славиком кружку. Какая-то тонкая линия в моей душе задрожала от напряжения.
— Если завтра свободен, давай к ней съездим, а? — предложил Славик, — цветы положить хочу. Глупо так получилось… Я еще потом думал, что какие-то предчувствия были. Я же вам, помнишь, звонил, предлагал поехать на поезде. Фиг с ним, говорю, со временем, езжайте на поезде.
— Не помню, — сказал я, — у меня с памятью проблемы. Очень плохо помню то, что происходило за несколько дней до полета.
— Говоря начистоту, извини, Фил, но у тебя не только с памятью сейчас проблемы. Туфли Аленкины в коридоре до сих пор стоят. В зале та же обстановка. Уверен, что в спальне вообще ничего не трогал. Аленки уже две недели как нет, а ты все еще ее не отпускаешь. Нельзя так, вообще-то. С ума сойти можно.
Я сел на табуретку.
— Слав! А как ты предлагаешь жить? Так, чтобы с ума не сойти? Как?
Славик осторожно пожал большими плечами, испытывающе посмотрел на меня, будто ждал продолжения. Потом сказал:
— Твоя феминистка за эту неделю звонила мне четыре раза. Рассказала много интересного. О том, что ты у нас теперь не фотограф, а какой-то непонятный дизайнер. О том, что ты вообще работать не хочешь. О том, Фил, что ты напиваешься каждую ночь до беспамятства, а потом на работу приходишь с такого похмелья, что у сотрудников в офисе глаза режет от запаха. И еще о том, что ты ни с кем общаться не хочешь, забиваешь на встречи, плюешь на интервью. Короче, Фил, ведешь себя как опустившийся на самое дно человек. Как слабовольный, пустившийся по течению обстоятельств. Как будто от жизни тебе больше ничего не надо.